Прекрасная Пелагея. Лирический портрет к 90-летию П.Т. Чугунковой
@kizhi
Трижды мы приезжали в село Деревянное к Пелагее Тимофеевне Чугунковой — 10 и 18 апреля 2006 года и 5 февраля 2013 года. Каждый раз ее рассказы о жизни будили воображение, тревожили душу. Последняя, недавняя, встреча внесла некоторые уточнения к прежним рассказам и дополнила их фотографиями. Разве это не чудо — ехали прядению поучиться, а нашли замечательного человека.
«Песен петь я мастерица и во школе не была, Видно ты, родитель-маменька, весёлу родила…»
Поводом для нашей первой небольшой экспедиционной поездки послужило изучение прядения шерсти как вида ручного труда и необходимость где-то раздобыть хорошей шерсти для обучения прядению участниц Фольклорно-этнографического театра. И вот как-то в обычном разговоре на вопросы: «Держат ли сейчас овец в селе? Можно ли купить шерсти для прядения? Да и прядет ли кто по старинке, ведь сейчас есть электрические прялки, и в магазинах пряжи разной полно»,— жительница с. Деревянное Елена Александровна Пономарева подсказала: «Есть такая женщина, которая умеет прясть на прялке, как раньше пряли. Живет в центре нашего села Пелагея Тимофеевна Чугункова, и с ней можно встретиться». Собрались: Владлена Кантор, Надежда Ригоева и автор этих строк — поехали, благо не далеко-то и ехать. Волновались. В общем-то, напрасно волновались. Встреча с Пелагеей Тимофеевной прошла настолько легко и интересно, что мы не заметили пролетевшего времени.
С собой взяли карды, прялку и уже чесанную заранее шерсть. Хозяйка обрадовалась, что мы всё привезли с собой, а то её прялки «все на чердаке теперь уж, достать трудно». Расположившись с прялкой в уголке комнаты, Пелагея Тимофеевна старалась показать нам все тонкости прядения, а мы с удовольствием учились у нее. «Была бы куделька закатана, так бы ровно шла ниточка. Кажется, нитка-то добра вышла. Хорошая. Ты снимай хорошую нитку…».
Ее комментарии перемежались воспоминаниями о жизни: «Когда первый раз мне мама дала шерсть, говорит, что у нее тут крутилось — здесь не дёргалось, здесь дёргается — здесь не крутится. Потом научиласе и тут, и тут. Ребята-то научат, как будяшь большую команду ростить робят, так научишьсе и прясть да и всё делать. Мама моя нас десять человек ростила — пять братьев, пять сестёр, я девята, дак пряла да и всё делала. Петь что ли?»
— Спи, дитё ражжёная, у сердца нашёнае. Баю, баюшки, баю, ни лажись-ка на краю, На край скатисся да увалисся. Спи, моё дитько, выспись, маленькаё. Спи, дитё, от зори до зори Да на мягкой постели…
«Шерсть я зимой пряла вечерамы. Робята все спят, у меня ведь их пятеро было. И овечек держала. А овечек выстригу, высушу эту шерсть, выкардаю, дак эдак расшишкай, потом кардай, сделаю кудельки, кладу на прялицу, и пряла. Какая песня на ум попадёт, ту я и пела: „Кари глазки, куды вы скрылись, навек заставили страдать. А я страдала, страдать буду…“. Мама у меня всегда пела эту песенку. Забыла уже, забыла мамины слова».
Голос у Пелагеи Тимофеевны «теплый», свободный, с приятными бархатными нотками. На наше высказывание о том, как красиво она поет, услышали шутливое: «Правда? Научишься, деревянно не будешь петь. А в эту нельзя туды вот в филармонию?» — «Можно и в филармонию, только пойте еще что-нибудь, что помните, любимую».— «Ну, хать нитки-то стали хороши получаться?» — «Да, хорошо».— «Ну, и слава Богу» (тихо напевает): «Песенки да басенки, душа болит по Васеньке…»
«Что вспоминать? Восемнадцать лет мне было. Финны пришли, заняли территорию нашу. Пошло потом матырство до 44-го года. Таську Мухину, подружку, расстреляли в Кузаранде. Ну а финны-то пришли, у нас штаб был там, в двухэтажном доме, и за мной пришли. Я оделась и всё. Мамка говорит: „Ну, ладно, Полька, прощай. Как Таську расстреляли, так и тебя расстреляют“. Комсомольцы мы были. А как раз на втором этаже там были эти заключённые с Медгоры, много их было, не успели на тот берег перебраться. Ванька Крамов сидел эдак на окне, он уже в годах был, а мне только ещё восемнадцать лет. Ну а финн ходит с автоматом-то да то или другое спрашивает всё, я не помню тонкостей, что это комсомолка да всё. Вышла на улицу, и Ванька Крамов вышел, говорит: „Дивчина, я так на тебя смотрел! Думаю, если только он тебя тронет, я его убью, прикончу“. Часа два, наверно, я была под этим под автоматом. Вот я ему спасибо сказала. Теперь уже, наверно, живого нет. Тогда в годах был. Ну а потом через неделю нас всех с Типиниц эвакуировали, выгнали с дому. Корову отобрали, овец, картошку с ямы отобрали, что хлеба было — всё отобрали. Нас оставили голодными».
Я скора атсюда уеду, И скора ни будет меня. Ты в жизни палюбишь-разлюбишь, Но я никаго никагда.
Ты новая общества встретишь И новых друзей заведёшь, И новыя лица увидишь, И, может быть, щастья найдёшь…
«Бог её знает, как песня называется. Это потом, в лагере мы пели. Я в оккупации была с сорок первого по сорок четвертый. Деревня была — Медвежка-Гора. Лагерь у нас в лесу был. А эту песню я пела и плакала, когда уезжала. Я пошла в минёры. С тех пор — всё. Там вспомнить — только слёзы, больше ничего. В команду минеров пошла, когда нас освободили из лагеря. Приехали с военкомата, с НКВД и допрашивали. Отобрали нас тридцать человек. Тридцать человек, семьдесят два часа программа и всё: миноискатели, минощупы дали и всё — иди, работай. Разминировали в Петровском районе. У нас в команде были девушки, парней-то двадцати трех — двадцати четырех лет сразу в армию взяли, а у карелов были мальчики молодые. Вот первый день мы от Святнаволока восемь километров работали. Побыли, потом сели на перекур, и тут всё вроде проверили, а паренек через канаву пошел и — натяжная мина-то, натяжка, и ему вот этак оторвало-то ногу. Ой, кровь сандолит! Санинструктор стоит, плачет. Останавливать надо. А ума-то у всих? Это сейчас бы было больше. Молоденькие, испугались вси. Ну, смотрим, а ему уже совсем худо, да так с кровью и истёк. Никанором звать, а фамилию вот забыла. А потом там дед какой-то, сколотил гроб непутёвый. Обычно гроб-то хороший. Тут эдак ящик такой сколотил и там Никанорушку мы и похоронили. Пятнадцать годов пареньку. Вот так». Какое-то время молча прядет, поплевывая на пальцы, чтобы ниточка ровнее и тоньше получалась, и вдруг:
— Ой, шо-то, мамка, скучно мне, Да милый кажется во сне, Будто сел на лавоцьку Да заиграл в тальяноцьку.
«Всё, всё делали. А вот вы не видали, как лён цветёт. Один день цветёт голубой, такой красивый! Это так говорили, что один день цветет, а я не помню, один ли. Мы были в Святнаволоке, когда нас освободили. Финны-то ушли, а у русских там лён был посеянный к озеру, цвело, ой, как красиво голубое. Это в сорок четвёртом было». — На горе стоит берёза, под горою липа.
Татка с мамкой на полатях делают Филиппа.
«Сама-то я Типиницкая. Ну, как родилась я? Приспичило маму, а куды идти? Робяты в избы, везди. А ей надо было, в хлев сошла да и родила. Дак были не пелёнки, а рипаки. Такая старая пелёнка, не пелёнками называли, а рипак. А рипаки какие ведь? Теперь, этага, материалы да еще чего, а тогда какая-нибудь старая гуня — тряпочки. Жили мы в такой бедной семьи, ведь я не скажу, что я богато жила. Где уж? Одна сестра поносит, другой даст. Мамка заплатьев кладёт, эти латки-то, ну, поношу и я. А сорочки ткали, ну, нижнее бельё-то, с домашнего точива. Дома мама ткала. Потом эдак как весна настанет, так на снег кладывали, отбеливали, чисто отбеливали, чтоб было хорошо.
В Типиницах окончила семь классов в 1939 году. Была у нас Школа колхозной молодежи. Село-то большое, да и ребят много было. Школа хорошая была. В то время у нас приехали учителя с ленинградского института или университета — Иван Евсеич да Александра Степановна, дак они долго не могли привыкнуть, как наши заонежские всё говорили. Мы у них училися: Александра Степановна по литературы, Иван Евсеич по истории преподавали. Вот хороши-то учителя были. Да и не такая дисциплина. Ой, мы хоть бедно жили, дак тоже форма была, не скажу — шерстяная, а простая такая, но красиво смотрелися мальчики да девочки.
И церковь у нас в Типиницах хороша была, в апреле месяце сгорела. Какая-то молния попала, и с кумпола сверху загорелась и сгорела. Ну, я не помню когда, а где-то в девятьсот каком-то году. Батюшка был. У него дом был, попадья была. Я его маленько помню, Иван Аполосович, а фамилии не знаю. Так вот, все эти большие праздники у нас были. Вот Благовещенье было, дак, этага, считали грехом, если кто пойдёт на работу. Говорили, что «птичка гнёздышко не вьёт, а девка косу не плетёт». А потом около Егорья, Егорий в мае, как снег растает, дак тогда колокола мыли, скотины-то много было. Перед выпуском скотины на пастбище надо, чтобы колоколы были вымыты. Потом привязывали чисты. Ну, и нас мамка отправляла колокола на Макаровицы, это речонка у нас такая — Макаровица, колокола помыть, и там по деревне вси, с кажнага дому бегали, колоколамы тресли. На шею навесим колоколы, как вот теперь бусы навесят, да так вот и мы бегали.
У нас дома-то старинные были, и съезды были. И в «чистый» понедельник, вот перед тем, как Великий пост начнётся, заставляли вот эдак прялицу взять, сесть на прялицу и по етому съезду ехать и кричать: «На долгий лён, на короткий сон». Ну, нас с Кланькой заставили, мамка говорит: «Девки, подите и вы». Ну, вышли мы, сарай открыли, всё, сели на пряличья и поехали, и кричим: «На долгой сон, на короткой лён». Мама вышла в сени: «Девки, вы что делаете-то? Чёго лопаете-то?» — «А вот что лопаем?» — «Надо говорить вот так!» — А вот так, да у нас вот вышло не так. Ну, еще пастухи были, и трубы большие у них с бересты были выделаны каким-то коленом. А вот расскажу, как кормили пастухов.
Раньше вот придёт черёд — ага, тут пастух день побыл, тут и тут. Пришёл к тетке одной, её черед. Ну, она такая не богата, а жадная. Сделала репников, пекли-то хлеб дома. А репники — это брюква была нарезана да как вот пироги-то пекут, и хлеб дома пекли. Она сделала эдак репники, ну, спекла и пастуху репников клала, молока да что другое клала. Ну, он рассердился. Вси угощают это как настоящего гостя, всё-таки скотину пошёл пасти, а она — репников. Дак он что сделал? Раньше засеки там в поли были, чтобы дальше скотина не уходила. Он взял да ейных коров всих туды за засёк клал, за эту изгородь. А всех коров по домам пригнал, всё. Приходит хозяйка: «Ваня, а моих-то коров нету, гди?» — «А твои коровы репники едят!» Вот так. Не угодила.
В Заонежье избы ведь не такие, как здесь. У нас как заходишь в сени, сначала большая изба. А потом горница. Вот эти большие избы-то сдавали на беседы. Лавка так это по избы. Ну, дак на этих лавках сидели девушки, пряли. Парни приходили на эти беседы, а как же, мешали прясть, девок щипали (смеётся)! Танцевали. Кадриль особенно любили танцевать. Мы-то бегали смотреть, да какая там смотренье — где смотришь, тут и спишь. Помню, что мы после войны как-то собралися, в Типиницы приехали и всё просили Васю Базанова: «Вася, поиграй на гармошки». А он рассердится, да девкам не станят играть. Ну, дак под язык: поем да танцуем…»
Говорили практически обо всем. Рассказчица Пелагея Тимофеевна замечательная. Ее легко слушать. Только воспоминания больше грустными оказываются: «Дак я много знаю, а всё не выложишь».
«Вот как мама моя рассказывала. Папа мой рос с бабушкой с чужой. До девятнадцати годов дожил так (отец его как-то рано умер). А мама моя с богатой семьи, у Лукиных богатая семья. Гуляла, сказывала, с богатыма парнямы. А пришёл, говорит, Тимка Герасимов к Алексею. А тогда слово было за старшим братом как за отцом. Тимка говорит: „Алексей Андреич, выдай Таньку за меня замуж?“ А он, брат-то, сначала подумал, говорит: „А что, Тимка, голодом будешь морить?“ — „Да нет“. Ну, договорилися. „Так сколько за Таньку возьмёшь?“ — „А семнадцать рублей“.— „Ну, семнадцать дак семнадцать“. Пришёл домой ды эта, бабушке говорит: „Бабушка, а я хочу жениться“.— „А на ком?“ — „А Таньку Лукиных возьму замуж“.— „Да что ты, Тимка, разве Танька пойдёт за тебя? У тебя нету ничево, нищий, а Танька в такой богатой семье живёт“.— „Мы договорились с Алексеем, что семнадцать рублей я принесу, и Танька будет моя“.— „А где ты деньги-то возьмёшь?“ — „Бабушка, а давай мы продадим нашу корову (у их корову-то держали)“.— „Так, Тимка, как же мы без коровы-то?“ — „Ничего, Танька богата, приданым дают“. Ну, придано давали-то раньше. Ну, ладно. Корову продали, деньги он сделал, приходит к Лукиным туды и говорит: „Алексей Андреич, вот семнадцать рублей, как Вы договорилися“. А раньше слово сказали — всё, уже всё, твёрдо. Деньги на стол положил, и — „Танька моя“. Мама говорит: „Ой, как я плакала. Пришла, дома всё так, а тут по-чёрному печка топится. Откроет ставень в потолки. Печку затопят и дым через избу. Ой, говорит, как я плакала, как я плакала. А потом он избу срубил в девятьсот шестом году, так потом и стали жить. Ну, она всё брату говорила: „А если бы не братец, так я бы не попала в эту семью“. Вот теперь сделают да наврут триста с листом. А тогда — не. Тогда слово сказал, значит сделай так, как пообещал“.
Песен петь я мастерица и во школе не была, Видно ты, родитель-маменька, весёлу родила. Встань-ко, маменька, пораньше да послушай по зори, Не твоя ли дочка плачет на чужой на стороне…
«Как в Деревянное попали? Сначала мы, как с дедом сошлися, жили в Задней деревне в Типиницах, вот где Герой Советского Союза Ригачин Николай Иваныч, в той деревне. Ну, там мы почти шесть годов прожили. А потом чё-та мне придумалось в Деревянно уехать. Приехали в Деревянно, только вот это место и было, и нигде ничего не было. Вот один тут шкаф дедушкин стоял и всё. Так и начали жить. А то говорят: „Ой, у нас это есть да это есть“. У меня хлеб-соль есть, больше мне ничего не надо. Вот поди знай как — сошлись и сошлись, кто его знает. Было давно, да и неправда. Ума не было. А у меня всего хватило. Да, по-всякому бывало…»
Мне хочется плакать, но я улыбаюсь И слёз вам моих не видать. Я буду смеяться, смеяться, Смеяться, но сердцем рыдать…
- — Пелагея Тимофеевна, Вы очень интересный человек. Мы ещё к Вам приедем.
- — Правда? Шёрсточка какая хорошая, пряла бы я ещё:
- Я не скажу, кого люблю, да не скажу которого.
- Есть у вдовушки три сына, да люблю чернобрового…»
Невозможно понять, откуда в этой женщине — натруженной, родившей пятерых детей, повидавшей и испытавшей всякого лиха, сохранилось столько доброты. Память цепко хранит события прежних лет, иногда навевая грусть-тоску, а то и слеза заблестит на ее ресницах, но Пелагея Тимофеевна заглушает все легкой шуткой, веселой приговоркой, игривой частушкой. Невольно начинаешь улыбаться вместе с ней, чувствуя душевное расположение к прекрасной женщине, мудрой от природы, берущей силы от своих заонежских типиницких корней. Крепко обнявшись и поцеловавшись, мы распрощались до следующей встречи. Дай Бог доброго здоровья, любви и чуткого внимания родных, светлых радостных дней Вам, Прекрасная Пелагея!
