Ершов В.П. (г.Петрозаводск)
Шкатулка из прошлого (Записки ребенка войны)
@kizhi
Аннотация: Статья посвящена детским воспоминаниям автора о времени Великой Отечественной войны. К статье прилагается описание семейной реликвии — шкатулки, являющейся образцом шемогодского промысла резьбы по бересте.
... Мы не особенно горюем и о том, что не знаем подробностей своей семейной хроники.
«Вот ты краеведением занимаешься, а что ты знаешь о нашей семье?»
Это приходит не сразу. Горюем, когда родные уходят, когда старость подобралась незаметно, а вместе с ней и понимание жизни...
Самые ранние мои воспоминания связаны с домом моей мамы на ул. Павлина Виноградова в Архангельске. Я совсем маленький (3 годика) валяюсь на широких желтых половицах дома, согретых солнечным лучом. Мне тепло, вольготно в теплом потоке света. Входит няня Феня и вытаскивает меня из солнечной купели. (рис. 1).[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]
Воспоминания ребенка лишены логики, они отрывочны, бессистемны. Запоминаются лишь яркие события, люди, интересные, но иногда случайные вещи. Помню голубые тарелочки (рис. 2) на полке (блюдник, или наблюд- ник – как называла ее мама), граммофон с большой-большой трубой, мне нравилось крутить ручку завода, пока я не сорвал пружину. Попало, конечно. В середине комнаты стоял большой круглый стол со скатертью до самого пола. Я любил забираться туда, это было мое пространство. Здесь была моя автономная жизнь. Я чувствовал здесь себя защищенным. Здесь я
стал свидетелем скандала мамы с отцом, в результате которого отец быстро собрался и уехал к себе на родину – в Ардатов (Мордовия); здесь, под столом, в своем убежище я услышал страшные слова из черной тарелки на стене о том, что началась война, хотя и не представлял, что это такое (рис. 3).
Никто не предполагал, что очень скоро все так быстро изменится, беда придет и в наш дом. Война для меня началась со взрывов и пожаров. Деревянный Архангельск горел. Гул немецких самолетов сопровождался взрывами бомб. Я помню это... Мы с ребятами знали даже марки летящих немецких самолетов, во всяком случае почему-то помню до сих пор названия – «юнкерсы», «хенкели». Гул этих самолетов долго преследовал меня во сне. Одна из бомб упала в нашем дворе. Взрывная волна приподняла меня и швырнула в стенку дома. Но дом не сгорел, и я остался жив. Из черной радиотарелки на стене все чаще я слышал: «Граждане, воздушная тревога.». Я прятался под стол, в свое убежище, но меня изымали и тащили в другое убежище. Это был страшный подвал, где сидели чужие люди, прижавшись друг к другу. Света не было, горели лампа или свеча. Плакал не только я. Помню, как взрослые зачем-то заклеивали клейстером стекла окон полосками из газеты. Потом этот очень невкусный клейстер мы стали есть. Голод пришел.
Наступила зима 1941 года. Очень морозная. Я, закутанный в теплую шаль, стою с мамой в огромной очереди за хлебом. Холод. Мороз такой, что птицы замерзали и падали. Одна – рядом со мной. Помню какие-то отрывочные разговоры в очереди, что воруют детей на колбасу. Я боялся и крепко держал маму за руку. Мама часто уходила на борьбу с зажигалками. Немцы забрасывали ими город, в надежде, что деревянный город сгорит. А я сидел под столом и плакал.
Затем детская память сохранила эвакуацию из Архангельска в 1942 г. Плыли на барже. Много людей с мешками. Очень хотелось есть. Это щемящее чувство голода помню до сих пор.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]
Конечным пунктом нашего путешествия стало село Черевково. Сейчас-то я знаю, что это необыкновенно красивое село с музеями, старинными резными домами и народными промыслами. Тогда же – только большой бревенчатый дом, в котором нас поселили. Молодая хозяйка с сыном моего возраста. Отец на фронте. Там я впервые узнал, что такое порка вицей. В углу в сенях стояла кадка с водой и пучком прутьев. А на стене в холодных бревенчатых сенях висели связки лука. Он подмерз, был сладким и вкусным. Мы с хозяйским сыном тайком ели мерзлые сладкие луковицы и за это поплатились.
Помню еще поленницу ольховых дров у изгороди.
– Почему они такие красные? – спрашиваю у нашей хозяйки.
– Это кровь дерева.
– Кровь у дерева?[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]
Помню, что хозяйка рассказала какую-то сказку или легенду, почему дерево плачет кровью. А на днях я вспомнил карельскую сказку «Ольховая чурка» [2] . В сказке говорилось, что у вытесанного из ольхового чурбака доброго молодца, когда приходит беда, красный плат плачет кровью. Может быть, эту сказку и рассказывала мне наша хозяйка...
Рядом жила еврейская семья, тоже эвакуированные. Иногда пожилая еврейка приносила нам кусочек хлеба!
– Зачем? – спрашивала мама.
– Мы же евреи, должны друг другу помогать, а у вас двое детей.
– Да не еврейка я![текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]
– Ну, зачем вы так. Нехорошо отказываться от своего народа.
Мама действительно была похожа на еврейку. Вскоре маму устроили работать учителем в школу. Сохранилась трудовая книжка, в которой есть приказ от 28 сентября 1942 г. о зачислении мамы на работу в Черевковскую среднюю школу преподавателем русского языка и литературы. Шла война, школы работали, люди сострадали и помогали друг другу. Сейчас, когда я стал совсем старым, пишу эти строки, и слезы наворачиваются на глаза. Сколько пришлось перенести маме. Да только ли ей одной?!
Мама, мамочка, ты святая, – вспоминает эвакуацию в военные годы мой друг-поэт Александр Валентик [3] .
Свидетельницей всех событий в (нашей) маминой жизни была эта небольшая берестяная шкатулка. Мама не позволяла ее трогать, но однажды, перед самым началом войны, она достала шкатулку. Я сидел рядом с мамой и с интересом всматривался в ее содержимое. Там было много интересных для меня вещей: какие-то стеклышки (мамино пенснэ), какие-то камушки, большой толстый красный карандаш (фирма «Кох-и-нор») и пачка фотографий, перевязанных красной ленточкой. Я помню, как мама долго-долго держала каждую фотографию, рассказывала и плакала. Прошло почти сто лет. Сейчас я держу их в руках. Пожелтевшие свидетельства ее молодости.
Вот прекрасная дореволюционная фотография (1912 г.) на паспарту: тетя Валя – Валентина Андреевна Потапова, сводная сестра мамы (рис. 4). Отец мамы Михаил Догадкин, известный в городе купец, судовладелец, разошелся с семьей и уехал в Питер. Это в какой-то мере спасло семью после революции.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]
Тете Вале я обязан жизнью. Какая-то странная болезнь поразила меня – отказала печень (мама называла ее «атрофия печени»). Меня положили в больницу, но все оказалось плохо. Медицина была бессильна, и меня выписали домой, по словам мамы, умирать. Мама недавно потеряла дочь Женечку – скарлатина (рис. 5). Она в 1930-е гг. свирепствовала в стране. На очереди теперь был я. Тетя Валя взяла лечение на себя, она имела медицинское образование, но лечить стала по-народному, как рассказывала мама, она поила меня с маленькой ложечки коньяком. (Кстати, подобный рецепт я встретил в романе «Немой свидетель» Агаты Кристи: доктор Грейнджер велел регулярно давать больной желтухой мисс Аранделл мясной бульон, а перед этим обязательно ложку коньяку). Затем помню блюдечко с рыбьим жиром. Мама специально ездила в порт в Соломбалу покупать его на траулере. Там он продавался безо всяких примесей, чистый и вкусный. Мама крошила в блюдечко черный и белый хлеб – это были лебеди. Не знаю, что помогло, или не судьба была мне умереть тогда, но я выжил, стал постепенно поправляться, и меня снова взяли в больницу. Случай был уникальный. Врач, по словам мамы, описал его даже в каком-то медицинском журнале. Вот найти бы сейчас этот журнал! Пытался... Недавно в руки мне попалась «Летопись города Архангельска» (Архангельск, 1990). На странице 120-й была информация об архангельском докторе Сергее Ивановиче Елизаровском. Во время моей болезни он работал в больнице и одновременно был доцентом архангельского мединститута (в 1939 г. защитил кандидатскую диссертацию). Больные называли его профессором. Впоследствии это известный в стране ученый – доктор медицинских наук, профессор, автор 120 научных работ. Возможно, он и был моим доктором. Так вот и живу уже девятый десяток лет.
Во время войны, когда мы были в эвакуации, завидующий сосед написал донос на Валентину Андреевну: она, мол, дочь купца, отмечает флажками на карте города, оставленные нашими войсками. Враг, конечно! И потом, в доме было много серебра. Арестовали. В тюрьме, как она рассказывала, долго издевались: били, пинали сапогами, требовали признания, на кого работает, но в конце концов отпустили, а всю серебряную посуду, что не была припрятана, из дома выгребли. Соседушка постарался. «Гебисты», конечно, не ангелы. Но доносы играли роковую роль.
Тетя Каля – Калерия, тетя Клава – вторая родная сестра мамы (рис. 6). Я помню ее уже в Ардатове, в мордовском доме отца. Мы сидели с тетей Калей на теплой русской печке. Она болела. Я прислонился к ее теплому боку и дремал. Она рассказывала сказки на французском языке. Я не понимал, но мне нравился этот музыкальный непонятный язык. Подсознание сохранило ее голос, произношение, интонации. И это помогло мне при поступлении в аспирантуру. Дело в том, что в моем образовании был гигантский языковый провал: в послевоенные годы язык не изучали в ардатовской школе, в педучилище, которое я закончил в 1956 г., и почему-то в Казанском педагогическом институте. А в аспирантуру надо было сдавать один из европейских языков. Я срочно нашел какой-то потрепанный самоучитель французского языка. Взял в библиотеке томик Руссо «Emile ou de l Education» («Эмиль, или О воспитании») на русском и французском языках. И началось мое самообразование – по ночам, после уроков, воспитательских мероприятий, походов... Через полгода я сносно мог читать газету, но ни говорить, ни понимать французскую речь не мог. Экзамен я сдал с божьей помощью (а точнее, с помощью преподавателя-полиглота пединститута Кошкина) на тройку, за что я ему безмерно благодарен. Но всю жизнь страдаю комплексом неполноценности.
Тетя Каля умерла в Ардатове в 1945 г. Я помню совсем маленький кусочек хлеба с икрой, который мама в те голодные годы как-то где-то сумела достать, выполняя последнюю просьбу умирающей сестры. Помню, как отец вез ее тело из больницы на больших санках, завернутое в белую простыню. Была зима. Я плакал, как холодно было, наверное, тете Кале.
Была в шкатулке еще одна фотография – брата мамы (рис. 7). О нем никогда не говорили в семье. Лишь во время скандалов отец вспоминал маме об участии его в белом движении. Он был офицер. Его расстреляли в 1919 г. Но фотография его нашла свое место в шкатулке мамы. Опасно, конечно, хранить фотографию врага народа. Я даже не знаю его имени.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]
Мама моя Ершова Евгения Михайловна (Догадкина) (1908–1978 гг.) была архенгелогородка (рис. 8), из купеческого рода Догадкиных [4] . Я ничего не знаю из родословия своего деда Михаила Догадкина. Ибо родился в несчастном 1937 г. Знать, тем более гордиться тогда своим происхождением было опасно. От меня оно скрывалось. Аресты, расстрелы, как я сказал, не обошли стороной и нашу семью. Мама закончила гимназию в Архангельске, затем педагогический институт в Ярославле, филологический факультет (рис. 9). По отзывам учеников, она была прекрасным преподавателем (рис. 10). Иногда она рассказывала забавные истории из своей студенческой жизни. Мне запомнились шутливые диктанты, которыми потчевал в институте своих студенток молодой преподаватель филологии.
Уже будучи студентом, я сам пытался писать под ее диктовку эти замысловатые диктанты:
– На копейку чернил.
– А вот и нет, – смеялась мама: «На-ко, пей, кучер Нил!»
В этом году она встретила выпускника Казанского института сельского хозяйства и леса симпатичного парня из Мордовии Петра Ершова и они поженились.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]
Жили в Архангельске, в деревянном одноэтажном флигельке, который милостиво оставили власти семье. Там было много разных интересных для меня вещей. И среди них – эта шкатулка. Она стояла на старинном комоде. И потом она сопровождала все передвижения мамы: Архангельск – Сахалин
– Архангельск – Ардатов (Мордовия) – Петрозаводск. Сейчас, когда мне уже 85, когда давно уже нет родителей, я вдруг обратил на нее внимание. Поздно, поздно! Некому было рассказать ее историю. Лишь однажды, очень давно, мама как-то сказала, что это подарок ей после окончания гимназии. Но, может быть, в этом есть даже какой-то особый смысл: с возрастом я стал больше понимать и чувствовать... Что бы я тогда понимал – в «шемогод- ской резьбе», в берестяном промысле, в орнаментальной символике и вообще в событиях страны и семьи?
Но особо хочу рассказать о нескольких фотографиях из шкатулки 1933– 1935 гг. Это «фотокоровские» снимки 9 х 12 см. В 1930–1940-е гг. «Фотокор» был хорошим кассетным фотоаппаратом. Но громоздкий, приходилось таскать с собой штатив. И кассеты заряжались стеклянными пластинками, что также доставляло много неудобств. Но все искупалось качеством изображения. Отец увлекался фотографией, и несколько его снимков 30-х гг. сохранились в шкатулке. Они отмечают особый период в жизни родителей: пребывание на Южном Сахалине. Романтика? Мама рассказывала, как уже в начале 30-х гг. в Архангельске по ночам стали разъезжать «черные вороны» – машины НКВД, и люди исчезали. От греха подальше, памятуя о социальном положении, родители решили уехать на край света. Меня еще не было. Осели они в поселке Рыковское, Южный Сахалин. Дальше уже ехать было некуда. Кстати, мой доктор Сергей Иванович Елизаровский примерно в эти же годы работал там же на Сахалине в г. Охе.
Поначалу я думал, что это название связано с именем Алексея Ивановича Рыкова, известного революционера, позднее Председателя СНК СССР и РСФСР, избранного после В. И. Ленина. Действительно, его именем было названо множество улиц, предприятий, город (Енакиевск), поселки, самолеты и пароходы и даже в народе водку называли «Рыковка». Еще в народе ходила вот такая двусмысленная частушка:
Эх, калина-калина,Х... большой у Сталина,Больше, чем у Рыкова,И у Петра Великого.
Мда. За такое творчество можно было в то время получить 10 лет лагерей. И это еще по-божески.
А поселок Рыковск был печально известен еще до революции – как место ссылки каторжан. Все это хорошо описано А. П. Чеховым в книге «Остров Сахалин». Добровольно приехавшие молодые супруги поначалу поселились в соседнем Александровском пункте в общежитии (рис. 11). Голые бревенчатые стены, железные кровати, под ними сумки, корзины, постели без простыней, но лица молодые, красивые, веселые. Главное, подальше от Всевидящего Ока. Утешало и то, что на этом краю света есть музей «Истории каторги», здесь побывал А. П. Чехов, здесь родился известный полярник, спутник Роберта Скотта в экспедиции на Южный полюс – Дмитрий Семенович Гирев, здесь служили Ян Фабрициус и Алексей Маресьев, а сочные легенды о Соньке Золотой Ручке (Шейндля Сура Лейбовна Блювштейн, в девичестве Соломониак), умершей там, на каторге, застала еще мама... Одним словом, жить можно. Однако вскоре молодых учителей перевели из Александровска в село Рыковское (рис. 12). Еще более унылое место. Зимой снега заметали дома под самые крыши. На этот случай, как рассказывала мама, в домах делали выход на крышу, через который вылезали на свет Божий. Зато летом буйная растительность, лопухи такие, что под ними укрыться человеку можно было полностью.
А жизнь шла своим чередом, хоть и край света: проходили учительские конференции, под гармошку и барабанный бой чередой шли советские праздники, учителя веселились, как умели – устраивали пикники на природе и скучали, наверное, по дому (рис. 13–16).
Помню, показывая эти фотографии, мама напевала какую-то странную песенку, слова которой мне запомнились, ибо пророческими оказались:
Синее море, красный пароход,Сяду, поеду на Дальний Восток.На Дальнем Востоке там пушки палят,СолДатики убитые поД кустиком лежат...Мама будет плакать, слезы проливать,А папа уеДет на фронт воевать [5] .
Так все и получилось. В Ардатове отца мобилизовали в первые дни войны.
Отец родом был из небольшого городка Ардатов (Орданьбуе – морд.) Мордовской республики, учился в Казанском институте сельского хозяйства и леса (рис. 17, 18). Позже в Казани и я закончил педагогический институт. Отец часто вспоминал профессора Мосолова, под руководством которого писал дипломную работу.
– Мы оба из мордвы, – с гордостью говорил он.
Это было не совсем так. Профессор Казанского института сельского хозяйства и леса, академик Василий Петрович Мосолов был мариец из села Мари-Турек. Но все равно – один финно-угорский этнос. Да и отец был мордвином наполовину. В Ардатове был его дом. В семье было много детей, и всем родители дали высшее образование. Я, к сожалению, не помню всю родню отца. Они жили в разных городах. Одна из сестер отца – тетя Женя была полевым нейрохирургом во время войны и награждена орденом Ленина. Ее боевой китель был увешен орденами и медалями. С ней у меня были дружеские отношения, тем более что она посылала мне как студенту каждый месяц доппаек. До 1940 г. родители жили в Архангельске. А потом, в 1940 г., после крупного скандала, как я писал, отец уехал из Архангельска на родину. Он воевал до 1943 г. и вернулся израненный и контуженный. Тогда же семья воссоединилась. Но жизнь с больным человеком была большим испытанием и для матери, и для него, и для нас, детей.
Я помню теплушки с двухэтажными нарами, в которых мы добирались к отцу в Ардатов. Поезд бомбили. Все выскакивали из вагонов и скатывались с насыпи. Где-то рвались бомбы, крики, стоны, плачи. Я тоже плакал от страха. Мама потеряла мою маленькую сестренку Наташу, нашла, но мы едва не отстали от поезда. Это был долгий путь с частыми остановками. На станциях были санпропускники с вошебойками: белье прокаливали на камнях и горячее возвращали владельцам. Вообще тема вшей во время войны была очень актуальна. С ними боролись дома, в школе, на работе, стригли наголо, мазали какими-то вонючими мазями. Проверяли головы. А они все ползали и ползали...[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]
Ардатов встретил нас голодной зимой 1943 г. Оладышки из мерзлой картошки были деликатесом. Много можно бы рассказать, как питались мы, пацаны, вне дома: ловили в реке раков, карасиков, жарили на палочке лягушек, сныть казалась нам сахарной травой, а еще ковыряли в отвесном берегу р. Алатырь синюю глину – она была жирной и вкусной и давала чувство сытости [6] .
Отец не мог работать, маму определили в Тургеневскую школу, за 4 километра от дома [7] . 8 километров каждый день! С тетрадями, книгами. Так прошел год. В 1944 г. (во время войны!) в Ардатове открывается педагогическое училище, и мама, наконец, получает нормальную работу. Здесь она спокойно трудится до ликвидации училища в 1956 г.
О шкатулке
На внутренней стороне крышки надпись шрифтом чернилами: «Привет от учеников IV класса» (рис. 19). Рядом, пером – дата: «1925 г. 14июня». 1925 год – маме было 17 лет. Впереди вся трудная, полная лишений, горя, страданий жизнь... И все же мама была добрым, всепонимающим человеком. И талантливым учителем. Шкатулка из ее прошлого .
Березовый короб прямоугольной формы – 25 х 11 х 7 см. Оклеен со всех сторон прорезными берестяными пластинами. Шкатулка, несомненно, является интереснейшим памятником северной резьбы по бересте. Очень сожалею, что раньше не обратил на нее внимание.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]
Памятник шемогодскому промыслу. Несмотря на почти вековой возраст, сохранился отлично. О шемогодской резьбе в настоящее время написано много. Напомню, что центром производства был Великий Устюг и прилегающие к нему поселения (Курово-Наволок, Шемогодское сельское поселение и еще 14 деревень) в составе Великоустюгского района Вологодской области, название которой происходит от реки Шемокса.
Основной орнаментальный мотив берестяной композиции – стебель- «бегунок», от которого в разные стороны мягко расходятся более мелкие побеги, так называемые заветеньки (терминология Н. Федоровой- Дылевой [8] ), увенчанные овальными листиками с тонкой просечкой – «пирожками». Есть нечто общее у этого памятника с вологодскими кружевами. Исследователи считают, что так же и с прорезными орнаментами по жести, резьбой по кости и дереву. Н. Федорова-Дылева считает, что орнаменталисты-женщины наследовали традиции вологодских кружевниц.
Крышка шкатулки – центральное, самое видное, важное место (рис. 20). Ее заполняет довольно сложный прорезной растительный орнамент по бересте. Основной сюжет – животворящее древо: две крупные ветви, исходящие из центральной точки верхней стороны прямоугольника, образуют как бы островерхий шатер, и затем, закругляясь, вихрясь, вместе с отходящими от них заветеньками, заполняют все пространство крышки. Декоративность, праздничность, красота. За счет светотеней создается впечатление объемности резного изображения. Сказочный цветущий сад! Парные широкие овальные листья с прорезными прожилками-«пирожками» на длинных черешках напоминают райских птиц с изящно изогнутыми шеями. Художник деликатно выявляет птичьи головки и ставит на них штрих-глазок. Птицы- листья органично вписываются в шатер-древо, создавая впечатление густой растительности, населенной веселой пернатой живностью. Внешние скаты шатра украшены изогнутыми побегами с широкими парными листьями. Внутри шатра побеги и листья образуют нечто похожее на орнитотерио- морфный орнамент: сверху – летящая птица, ниже – птицы с широкими листьями-крыльями, соприкасаясь шеями, создают иллюзию грациозного танца. А по бокам – головки змей. Радует глаз это буйство жизни. И короткие заветеньки-отростки заканчиваются змеиными головками. Прямоугольник с шатром окаймлен со всех сторон зубчатой неширокой каймой, за которой идет более широкая полоса с овальными листьями-кругляшами, заполненными мелкими «пирожками» (по классификации Н. Федоровой-Дылевой), напоминающими рябь на воде или стайки рыб. Вся берестяная картинка крышки справа и слева завершается стволиками берез.
Аналогичный орнамент покрывает стенки шкатулки (рис. 21 а – в). Он заполняет всю плоскость граней. В принципе это вариации орнамента с крышки шкатулки. Через все плоскости боковых поверхностей бежит главный волнистый побег – «бегунок» с отходящими от него короткими отростками (заветеньками) с овальными листочками. Резчик прорезает каждый листочек «пирожком», отчего весь орнамент обретает воздушность, легкость, ажурность... Так же, как и на крышке шкатулки, они создают иллюзию легкости, воздушности рисунка. Этот пышный растительный узор снова и снова рождает образы танцующих птиц. И трудно уже понять, что это – сказочный сад или птичий базар. Расправив крылья и распушив хвосты, сплетаясь шеями, они словно позируют, выставляя напоказ свою красоту. И мы любуемся, восхищаемся искусством художника, открывающего нам красоту бересты, иссеченной умными руками мастера. Прошли десятилетия, и орнамент приобрел новое звучание в полутонах красок бересты и дерева.
Внизу идет полоса зубчатой геометрической резьбы.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]
Здесь нет как таковой симметрии: нет композиционного центра. Здесь волшебство! Здесь сказка, вскормленная традицией и фантазией мастера. Орнамент растекается вольно, как река, – плавные растительные побеги с ответвлениями вихрятся, кружатся, соприкасаются друг с другом, образуя сопряженные фигуры, волнующие воображение. Они здесь чувствуют себя вольно, свободно живя в этом берестяном пространстве.
Гибкие побеги сказочных птицерастений упруги, динамичны, декоративны. Торцевые стенки – словно фризы античных сцен. Все в них таинственно, архаично, объемно и празднично.
Есть и аналог нашему памятнику – берестяная шкатулка с выдвижным ящичком из Котласского краеведческого музея (рис. 22). Судя по орнаменту, технике резьбы, она изготовлена тем же мастером или из одной мастерской.
- [1] Шергин Б. Беседные очерки. Слово устное и слово письменное // Повести и рассказы. Л., 1984. С. 408.
- [2] Карельские сказки / пер. У. С. Конкка и др.; худ. Н. Брюханов. Петрозаводск, 1983.
- [3] Валентик А. Эвакуация // Навечерие. Петрозаводск, 2011. С. 18.
- [4] См.: Шумилов Н. А. Архангельский родословец: генеалогический справочник. Архангельск, 2009. С. 167.
- [5] Песня времен Русско-японской войны. Но пели ее в 1930-е и 1940-е гг.
- [6] Мария Ахметова, автор монографии «Конец света в отдельно взятой стране» (М., 2010) упоминает рассказ чукчей о Сладкой реке, по берегам которой находилась глина, «сладкая на вкус, жирная, можно там жить, питаться землей.» (С. 133).
- [7] Несмотря на все трудности жизни, мама проявила краеведческий интерес к истории села Турге- нево. Да и отец, как местный и образованный житель помог воссоздать общую картину. Оказывается, наше соседнее села были поместьем прогрессивного помещика Ивана Петровича Тургенева, сыновья которого имели антикрепостническое мировоззрение. Один из них, Николай, был другом Пушкина – известный ученый-экономист, он задолго до отмены крепостного права освободил крестьян от барщины. После восстания декабристов был объявлен государственным преступником. Мама работала в тургеневской средней школе, построенной на месте усадьбы Николая Ивановича Тургенева.
- [8] Федорова-Дылева Н. Великоустюжская художественная резьба на бересте // Совет - ская этнография. 1946. N°. 3. С. 143–144.
Текст может отличаться от опубликованного в печатном издании, что обусловлено особенностями подготовки текстов для интернет-сайта.
