Электронная библиотека
публикации о музее-заповеднике «Кижи»

У Т.Г.Рябинина былину «Илья Муромец и Калин-царь» записывали дважды, с разрывом в десять лет, и каждый исследователь, знакомящийся с текстами сказителя, наверное, замечал, что они представляют две разные версии. Мы не знаем, когда именно и почему Рябинин заменил одну версию другой. Каких-либо пояснений на этот счет со стороны самого сказителя или собирателей нет.

Первый текст Рябинина, записанный в 1860 г. (Рыбн. 2, №7), представляет собой необычную контаминацию: собственно былине «Илья Муромец и Калин-царь» предшествует зачин в виде сюжета о турах, своеобразно переданного и приспособленного для последующей основной части.

На Русском Севере сюжет «Туры», как известно, традиционно соединяется с былиной «Василий Игнатьевич и Батыга». В таком соединении его записывали и в Заонежье, и в соседних местах. Обычно повествуется, что туры прибегают к своей матушке турице и рассказывают о чуде, которое они видели в Киеве, и только у Рябинина «татарин поганый» посылает туров выведать, что делается в Киеве, а затем выслушивает их рассказ о виденном. Контаминация и толкование сюжета «Туры» у Рябинина не подтверждаются какими-либо записями, поэтому надо полагать, что уже при первом исполнении на запись былины «Илья Муромец и Калин-царь» сказитель проявил себя как личность, способная на основе канона создавать своеобычное произведение.

Следующая в связке с «Турами» собственно былина «Илья Муромец и Калин-царь» содержит версию «Княжеский племянник Ермак начинает сражение, ему на помощь приходит Илья с другими богатырями». В этой части текст Рябинина по большинству ходов повествования достаточно близок к другим записям, Так, от текста Андрея Сарафанова из соседней д. Гарницы (Гильф. II, №105) он отличается лишь тем, что дары Калину-царю отвозит Дунай, а не Илья, как у Сарафанова. Подтверждение преимущественной каноничности текста Рябинина находим и в несколько стяженном исполнении былины Кузьмою Романовым из близкой д. Лонгасы (Рыбн. I, №40; повт. Гильф. II, №92). Больше того, эту же версию знал и Никифор Прохоров, по прозвищу Утка, из д.Бураково, что на Купецком озере в западной части Пудожья (Рыбн. 2, №121).

У Рябинина обнаруживается одна упущенная существенная деталь. В начале записей от Романова ясно звучит: Калин-царь думает у жива мужа жену отнять, у князя Владимира - Опраксию. Сходно сказано Прохоровым: Калин-царь хочет в Киеве пожениться, от живого мужа жену отлучить, хочет взять стольную княгиню Опраксию. Прохоров не удовлетворился этой мотивировкой в начале былины. Он возвратился к ней и в конце. Используя в виде мостика общую формулу «от жива мужа жену отлучить», Прохоров перенес из своей былины «Добрыня и Алеша» (Гильф. I, №49, с. 449) описание расправы Добрыни над Алешей и превратил его в красочное описание расправы Ильи над Калином-царем.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

Требование Калина-царя отдать ему жену или дочь князя Владимира под угрозой разорения Киева в качестве мотивировки нашествия спорадически встречалось - независимо от характера былинной версии - в разных местах бытования былины «Илья Муромец и Калин-царь», поэтому его можно считать принадлежащим к числу эволюционно ранних элементов былины. Оно – след древней мотивировки, что подтверждается и записями у южных славян сходных с былиной эпических песен: они, разумеется, знали не Калина-царя, а иных врагов, но тоже удерживали в памяти старинную мотивировку вражеского нападения. Эта мотивировка Рябинину, по-видимому, казалась ничтожной или нелепой. Он снял ее и не пользовался ею, судя по второй записи, и в дальнейшем.

Вторая запись от Рябинина (Гильф. II, №75) совпадает с первой по немногим частям. Это описания: Калин-царь посылает в Киев посланника с наказом (ср. Рыбн. 2, с.110–111; Гильф. II, с.19); во второй записи наказ дан подробнее, с добавлением, например, о том, чтобы всюду в Киеве стояли бочки с хмельными напитками ; Ермак седлает коня, вооружается и едет в чистое поле – то же делает Илья (ср. Рыбн. 2, с.113-114; Гильф. II, с.22-23); Ермак бьет силу, как траву косит, – то же делает Илья (ср. Рыбн. 2, с.114; Гильф. II, с.28-29, четырежды повторяется во второй записи). С добавлением новых эпизодов повторяется и концовка. Если в первой записи скупо говорится о том, что после победы богатыри поймали «татарина поганого» (без имени), который спешит дать заповедь великую платить дани-выходы князю Владимиру искони до веку (Рыбн. 2, с.116), то во второй записи это же развернуто выразительнее: после победы богатыри захватили Калина-царя и собрались отрубить ему голову, но по предложению Ильи Муромца отвозят пленника в Киев, где князь Владимир принимает с почестью и угощает Калина-царя, а тот, ничего не дожидаясь, просит князя не рубить ему голову и обещает платить дани век и по веку (Гильф. II, с.34–35).

Таким образом, Рябинин не просто перенес определенные части старой версии в новую, но и творчески их использовал. Очевидно, он дорожил ими и сохранил их при создании новой версии, которая, однако, в пределах поселений Кижей и Сенной Губы подтверждается только один раз - сделанной спустя полвека записью прекрасного текста от его родича (И.Г.Рябинин-Андреев, №1). Запись от родича означает, что старший Рябинин утвердился в своей новой версии, исполнял и передавал только ее.

Новую версию былины «Илья Муромец и Калин-царь» у Трофима Рябинина можно кратко передать так: «Первым начинает сражаться Илья, на помощь приходит его крестный батюшка Самсон Самойлович с дружиной». Поскольку она дополнена частями из предыдущей версии о Ермаке, ее надо признать компиляцией, искусно выполненной сказителем. Несомненно также, что Рябинин пользовался каким-то внешним источником. Самым доступным источником для него могло быть прослушивание певца из какой-то иной местности.

Принимаясь за поиски источника, нетрудно обнаружить, что ту же версию об Илье и его крестном батюшке знал Иван Касьянов из д.Космозеро в глубине Заонежского полуострова (Тих.–Мил., №11). Однако Рябинин не мог этого знать хотя бы потому, что он провел былину на запись много раньше, чем Касьянов сложил свой текст. Для его сложения Касьянов в свою очередь пользовался внешними источниками. Один из них найден Ю.А.Новиковым в виде былины, записанной от «захожего каргопольского калики», названного так собирателем (Рыбн. 2, №204). Таково наше видение разысканий Ю.А.Новикова. Сам же он полагает, что калика гостил у Касьянова и благосклонно позволил ему записать былину, которую Касьянов затем дополнил (Новиков, с.202-204). По Ю.А.Новикову, текст Касьянова, стало быть, основан не на самой былине из сборника П.Н.Рыбникова, а на ее более позднем исполнении (примерно 20 лет спустя). Тем не менее Ю.А.Новиков пользуется былиной из сборника П.Н.Рыбникова и не пытается восстановить облик ее в предполагаемом им исполнении Касьянова. Если бы текст Касьянова состоял только из былины каргопольского калики по преимуществу и из его дописей, все равно оставались бы сомнения относительно встречи Касьянова с тем же каликой, от которого записывал П.Н.Рыбников. И, конечно, калика не мог знать столь твердо и не мог воспроизвести столь устойчиво свой текст 20 лет спустя.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

Текст Касьянова имеет еще один внешний источник - былину Ивана Фепонова (Гильф. I, №57), содержащую ту же версию об Илье и его крестном батюшке Самсоне Самойловиче. Только в текстах Фепонова, жившего на Купецком озере, что на западе Пудоги, и в текстах Касьянова, жившего в глубине Заонежья, в стороне от основных путей, обнаруживаются почти или совсем дословные совпадения нескольких мест.

У Фепонова дочь говорит князю Владимиру: «...Слышала во церкви, во Писании: старому казаку на бою смерть не уписана и голодная смерть не уписана» (Гильф. I, с.526). У Касьянова дочь говорит: «Я видала (!) во Божьем Писании: Илье Муромцу на бою смерть не писана и голодная смерть не писана» (Тих.–Мил., с.41).

В погребе у Ильи: по Фепонову - горит восковая свеча (там же); по Касьянову - горит свеча сальная (там же).

Описывая выезд Ильи из Киева, Фепонов кратко замечает от себя: он «не смеет напустить на силу, на сильных могучих татаровей» (там же, с.527). У Касьянова это место развернуто: Илья «пораздумался»: «Я не имею напущаться на рать-силу великую, я пойду искать отца крестного Самсона Самойловича и всех двенадцать богатырей» (там же, с.43).

Очень сходно у Фепонова и Касьянова передан ответ Самсона Самойловича на призыв Ильи выступить против Калина-царя, причем начало ответа совпадает буквально: «Я не еду и тебя не благословлю...» (Гильф. I, с.529; Тих.–Мил., с.44).[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

По методе, примененной Ю.А.Новиковым при сличении текста Касьянова с былиной каргопольского калики, таких совпадений достаточно для того, чтобы доказать зависимость одного текста от другого. С нашей точки зрения, любые немотивированные совпадения в текстах разных мест записи обязательно указывают на связь между текстами. Связь эта может быть различной, в том числе и через книгу, осознанно привлеченную. В данном случае немотивированные совпадения в текстах Касьянова и Фепонова определенно свидетельствуют о том, что Касьянов пользовался книгой как внешним источником. А раз так, то и былину каргопольского калики он скорее мог взять из книги, нежели дожидаться прихода калики прямо к себе на дом.

Касьянов был вдумчивым компилятором. Он владел чувством стиха и некоторым собственным эпическим материалом, поэтому он мог переложить былинными стихами нужный ему ход повествования или прямую речь персонажей, он мог и развить какие-то частности, которые скупо, как ему казалось, передавались привлеченными им источниками.

Подобно Рябинину, Касьянов уходил от местных версий былины «Илья Муромец и Калин-царь»: причины ухода остаются гадательными. Как и Рябинин, Касьянов оказался компилятором. Но если в отношении текста Касьянова внешние источники видны и открываются в книге, то в отношении текста Рябинина об Илье и его крестном батюшке этого сказать никак нельзя.

Сличение былины Рябинина с записями, сделанными от Фепонова и каргопольского калики, не позволяет утверждать ее зависимость от них. Совпадения наблюдаются по распределению ролей одних и тех же персонажей и по последовательности передачи ряда эпизодов, преимущественно из второй части былины. Это, вероятно, означает, что Рябинин слышал заинтересовавший его текст скорее всего лишь один раз. У него не было времени дословно заучить хотя бы кусочки былины, да и ему, опытному сказителю с богатым репертуаром и со своим набором типических описаний, возможно, просто претила мысль об ученическом заучивании.

По сравнению с текстами Фепонова и каргопольского калики в былине Рябинина имеется больше отличий, чем сходства. Поэтому, имея в виду даже безоговорочно высокие сказительские способности Рябинина, нужно также согласиться с тем, что он слушал иного, певца «с подвосточныя сторонушки». Судя по близким версиям, наиболее вероятно, что этот захожий человек был из того места бассейна р.Онеги, где поздние собиратели не бывали вовсе или куда они попали тогда, когда там эта былина уже умерла вместе со своими исполнителями.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

Сведения о таких местных традициях всегда скудны. Отчасти они становятся известными благодаря тому, что тексты оттуда заносились в иные места. Открывая их влияние где-то по соседству или вдалеке, мы таким образом узнаем и репертуар необследованных местных эпических традиций, а это весьма важно, поскольку тем самым подкрепляется мысль не об очаговом, как это кажется до сих пор не вполне сведущим лицам, а о сплошном бытовании эпоса на Русском Севере.

Захожий человек, чью былину слышал Рябинин, наверное, был сильным сказителем, иначе его исполнение не задело бы и не побудило бы Рябинина отказаться от собственной версии в пользу услышанной. И, вероятно, от его текста идут многие отличия - элементы и ходы повествования, которые имеются в былине Рябинина, но отсутствуют у Фепонова и каргопольского калики.

В числе резких отличий отношение Рябинина, с одной стороны, и Фепонова с каликой, с другой, к роли русских богатырей во главе с Самсоном Самойловичем. У Фепонова и калики о русских богатырях говорится с самого начала: они рассердились на князя Владимира за то, что тот посадил Илью Муромца в погреб, и уехали из Киева в чистое поле. И далее певцы постоянно держат богатырей в поле своего зрения. У Рябинина русские богатыри возникают как персонажи только во второй части былины, когда Илья входит в их шатер, т.е. тогда, когда без них дальнейшее повествование невозможно.

У Фепонова и калики действие построено так, что Илья заранее знает, к чьим шатрам он едет. У Рябинина Илья этого не знает, поэтому он сначала пускает своего коня к коням богатырей и, убедившись, что те допустили его коня «позобать пшену белоярову», т.е. приняли за своего, идет в шатер, где и находит двенадцать святорусских богатырей во главе со своим крестным батюшкой. Хотя этот эпизод традиционен и известен по разным былинам, тем не менее в составе былины «Илья Муромец и Калин-царь» он встретился только у Рябинина, - можно предполагать, что этот эпизод имелся и в услышанной Рябининым былине захожего человека.

У Фепонова и калики после уговоров Ильи богатыри все-таки соглашаются выступить против войска царя Калина и вместе с Ильей едут к месту будущего сражения. У Рябинина Самсон Самойлович трижды решительно отказывается постоять за Киев, за князя и за княгиню, богатыри остаются на месте, и только позже острое желание помочь своему крестнику Илье заставляет Самсона Самойловича повести дружину в бой: в этом виден след более ранней версии, слившийся со скрытым отношением захожего человека и Рябинина к власть имущим.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

И все же, видимо, никогда не удастся определенно выделить из текста Рябинина то, что он слышал от захожего человека. Без близких вариантов пределы обнаружения вклада предшественника довольно ограниченны – оттого текст Рябинина остается во многом уникальным.

Многообразие сказителей и их искусства исполнения не сводимо к одному, двум или иному очень ограниченному числу типов. Каждый исполнитель эпических песен, даже истово каноничный, был неповторимой личностью и лучше учитывать этот факт, чем пренебрегать им, увлекаясь собственной или чужой мыслью о некоем сказительском нормативе, под который кого-то из сказителей надо обязательно подогнать, а кого-то из них отвергнуть и даже, быть может, осудить за неподходящие нормативу манеры и приемы. По эпической традиции русской фольклористикой накоплено множество материалов, еще слабо освоенных в части изучения многообразия сказителей и их искусства исполнения. Эти материалы, конечно, надо изучать, для чего вовсе нет необходимости оглядываться на чей-либо собирательский опыт и на наблюдения в другой этнической среде и не подгонять результаты изучения былинного искусства под какие-либо иноэтничные мерки. Познав свое, нетрудно будет сравнивать его с чужим, без опасности подмены одного другим.