Электронная библиотека
публикации о музее-заповеднике «Кижи»

Лексика прибалтийско-финского происхождения в русском языке изучается уже около 150 лет. Имеется значительное число работ по данной проблематике. Но накопленные к настоящему времени словарные материалы (картотека «Словаря русских говоров Карелии и сопредельных областей»), собираемые начиная с послевоенного периода, позволяют взглянуть по-другому как на лексические данные, так и на методы их анализа. В наиболее полной, но не новой работе Я.Калимы [1] рассматривается около 400 этимологических статей. В словаре М.Фасмера, по данным Б.А.Серебренникова [2] , имеется свыше 800 финно–угорских заимствований. Однако сейчас по картотеке СРГК, по авторским полевым записям можно говорить о двух тысячах слов прибалтийско-финского происхождения в северно-русских говорах.

И речь идет не только о механическом увеличении лексических данных (что, несомненно, очень важно), но и о более точном их этимологическом анализе. По-видимому, в русских говорах Обонежья слова прибалтийско-финского происхождения представляют субстрат, т.е. основной их корпус вошел в говоры в результате перехода носителей прибалтийско-финских языков на русскую речь. Имеются документальные доказательства смены языка, например, Н.М.Каринский фиксирует обрусение карел в двух десятках деревень [3] . Кроме того, о субстрате говорят следующие лингвистические данные.

1. Наличие большого числа ономатопоэтических экспрессивных глаголов с большим числом синонимов, что является лексической избыточностью, свидетельствующей о субстрате.

2. Существует мнение, что наличие неисконных наименований частей тела также свидетельствует о субстрате: кобры 'руки', игенет 'десна', легушка 'подбородок', хойка 'талия', ландых 'бедро', шимаки 'волосы'.

3. Произношение некоторых топонимов сохраняет черты языков-источников: Heboi – губа, Hukka havda. Кроме того, в Обонежье имеются тесные адстратные связи между русскими говорами и прибалтийско-финскими языками. Исходя из вышеизложенного, территория распространения того или иного слова может многое сказать о его происхождении. Поэтому обратимся к некоторым аспектам ареальных методов исследования.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

4. Ареальное подтверждение этимологии. Ареальный анализ материала может подтвердить или опровергнуть этимологию той или иной лексемы. Следует отметить, что подобного рода анализ подходит лишь для рассмотрения субстратно-адстратного языкового взаимодействия и не годится для перстратного, книжного. Приведем несколько примеров. В Обонежье семема 'длинные стебли щавеля' имеет наименование бутки, ср. люд. butk и путки, ср. кар. putkat; восточнее – в архангельских говорах – пучки. М. Фасмер предлагает эстонскую этимологию, но распространение лексемы пучки вне контактных зон с эстонским ареалом позволяет усомниться в его версии [4] . Это слово широко распространено в русских говорах в разных значениях, что дает возможность думать как о иноязычном влиянии, ср. мордов. pocko, так и о позднейшем контаминационном влиянии русского слова пучки. Я.Калима относит слово кан 'индюк' к словам прибалтийско-финского происхождения, ср. фин. капа 'курица', хотя оно бытует в южнорусских говорах [5] . М.Фасмера не удовлетворяет этимология Я.Калимы. Вероятно, здесь напрашивается сравнение со славянским материалом, ср. укр. канюк, каня, белор. кана, болг. каняк 'коршун', а также гот. hana. Вачеги 'рукавицы' М.Фасмер возводит к саам, vatts, однако преимущественное распространение слова в сфере вепсского языкового влияния позволяет предположить по меньшей мере вепсское посредство, ср. вепс. vaceg [6] .

Знание географии слова в деталях может быть важным инструментом в работе над этимологией иноязычного слова. Но это дает хороший результат в случаях сравнительно узкой локализации слова. Хотя процент однозначных слов лексики прибалтийско-финского происхождения в русских говорах довольно высок, часто дело приходится иметь со словами с изменяющейся семантикой.

5. Ареальный анализ семантики. Он основан на тщательном выделении ареалов лексемы с развитой полисемией, выявлении ареалов каждого значения, что нередко позволяет определить зоны преимущественного влияния какого-либо из прибалтийско-финских языков при семантическом различии слов-этимонов, или выявить семантические инновации (при тождестве или сходстве семантики слов-этимонов). Приведем ряд примеров.

Паскач в значении 'сойка' (Кондопожский р-он) – результат людиковского влияния, с семантикой 'воробей' это слово связано с вепсским этимоном. Слово мянда 'сосна с толстым слоем заболони' бытует повсеместно в Обонежье, причем в этом же значении представлены дериваты мяндак, мяндач, мяндина и словосочетание мяндовое дерево. По данным ЭСФЯ [7] , более всего этой семантике ближе значение людиковских лексем mänd, mändäc 'сосна с толстым слоем заболони, тонкой сердцевиной, она тяжелая и легко тонет в воде', а также ливвиковское mändö 'редкослойная сосна'. А слово мянда в значении 'заболонь' отмечается в Вытегорском р-не, примыкающей к нему части Пудожского, а также в Бокситогорском р-не, что можно связать с вепсским влиянием, ср. вепс. mánd в этом же значении. Слово канабра в значении 'багульник' зафиксировано в Прионежском, Сегежском, Беломорском, Тихвинском, Чудовском р-нах и в западном Заонежье; значение 'вереск' бытует в Вытегорском, Подпорожском, Пудожском р-нах; значение 'верхняя ветвистая часть ягодного кустарничка' (употребляется в сочетаниях брусничная канабра, черничная канабра) бытует в восточном Заонежье (Кузаранда, Великая Нива, Загубье, Толвуя). Приведенные значения можно охарактеризовать следующим образом: 'вереск' – связано с вепсским влиянием; 'багульник' – с карельским; 'верхняя ветвистая часть ягодного кустарничка' – скорее всего, следует трактовать как семантическую инновацию, получившую свое развитие уже на русской почве.

Нужно отметить, что целенаправленное выявление семантики слов прибалтийско–финского происхождения в полевых условиях и тщательной ее проверки показывает более или менее однородные семантические типы в однородных лексических ареалах, в отличие от материалов картотек, которые дают большой разброс значений. Более отчетливо семантические ареалы проявляются на макроструктуре северно–русских говоров. Например, слово горма имеет значение 'иван–чай' в Обонежье, 'таволга' в новгородских говорах; макса 'рыбья печень' в Обонежье, 'рыбьи молоки' в Приильменье. Таким образом, то, что в лексикографических работах выглядит как полисемия, при микроареальном анализе довольно часто образует ряд семантических ареалов (речь идет о номинативной лексике неисконного происхождения). Это, на наш взгляд, связано с тем, что неоднородные семантические ареалы являются прежде всего результатом различных субстратно–адстратных взаимодействий прибалтийско–финских языков и русских говоров, значительно реже это инновации, основанные на внутридиалектном развитии некогда неисконной лексики.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

6. Ареальный анализ фонетико–фонематических вариантов может дать следующие результаты.

Если вариант является единичным, имеет спорадические фиксации, не образует устойчивого ареала, то вероятней всего, что в данном случае речь идет о произносительном, фонетическом варианте слова, например, в Обонежье повсеместно бытует слово кобры, а однажды было зафиксировано хобры, ср. вепс. kobrat 'руки'.

В случае, когда вариант имеет устойчивые, многочисленные фиксации, образует ареал, то это может быть:

• инновация, связанная с позднейшей фонетической адаптацией русскими говорами прибалтийско–финского слова, например: рянда, ряндега 'снег с дождем' имеет широкий ареал в Обонежье, в Заонежье – ряньги с тем же значением;
• этимологически варианты могут восходить к разным этимонам: витлюк 'кулик', ср. кар. vikli, люд. vikl; виклюк то же, ср. вепс. vitlik.

Иногда анализируемые варианты невозможно классифицировать определенным образом, трудно сказать, являются ли они этимологически разнородными вариантами, или это фонетические инновации, например: кобры 'руки' – в Обонежье, кабры – в новгородских говорах.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

7. Еще один аспект ареального изучения анализируемой лексики – это комплексное ее выявление с помощью программы-вопросника по семемам, дающим преимущественно прибалтийско–финское лексическое наполнение, при регулярной записи и славянского материала для определения степени и силы субстрата в тех или иных русских говорах. Например, семема 'шиповник' имеет следующее лексическое наполнение: кукышкарандыш, кукарандыш, петунье дерево явно вепсского происхождения с локализацией в юго-западном Прионежье; щипичпик – в Заонежье; чипарига – в белозерских говорах; чипарыжник – в ладого-тихвинских.

Понятие 'нижний замерзший слой земли под оттаявшей сверху почвой' дает следующие слова: кирза, ср. кар. kirza; ровда, ср. вепс. roud, рогда; эта лексика широко распространена в русских говорах Карелии, каргопольско-лачских, белозерских говорах с устойчивой локализацией. Южнее, в новгородских говорах фиксируются слова стержень, груда, дно, днище. При анализе говоров юга Новгородской области, переходных к псковским или псковских отсутствует даже рассматриваемое понятие, т.е. в ряде случаев понятийный детерминант является выражением прибалтийско-финского языкового влияния.

• [1] Kalima J. Die ostseefinnischen dehnwörter im Russischen. Helsingfors, 1915.
• [2] Серебренников Б.А. О финно-угорских этимологиях в «Этимологическом словаре русского языка» М.Фасмера // Лексикологический сборник. Вып.5. М, 1962. С.30–35.
• [3] Карийский Н.М. О некоторых говорах по течению рек Луги и Оредежа. Варшава, 1898.
• [4] Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. М, 1987. Т.3. С.415.
• [5] Kalima J. Указ. соч. С.104.
• [6] Фасмер М. Указ. соч. М., 1986. Т.2. С.176.
• [7] ЭСФЯ. Suomenkielen etymologinen sanakirja. Helsinki, 1956–1975, 1–5.