Электронная библиотека
публикации о музее-заповеднике «Кижи»

Метафорические уподобления, как и определенные изобразительные подробности, живописующие предметные детали событий, представая в многочисленных изустных записях в устойчивом словесном воплощении, служат в песенном (стихотворном по форме) фольклоре своего рода «кристаллами» поэтического языка, отшлифованного многовековым устным бытованием. В.М.Гацак определяет такие «сочетания выбранных слов» как этнопоэтические константы [1] . Интересно обнаружить повторяемость подобных, сравнительно миниатюрных, фрагментов текстуры не только в текстах разного содержания в пределах определенного жанра, например, героико–мифологического эпоса, но и в произведениях иной жанровой принадлежности. Кроссжанровая представленность опорных ячеек предметной изобразительности вполне ожидаема для стихотворных произведений карело–финского фольклора благодаря единообразию метрической организации.

В фольклоре таких народов прибалтийско–финской группы финно–угорской языковой семьи, как карелы и финны (включая ижорско–ингерманландское население нынешней Ленинградской обл.), большинство поэтических (преимущественно песенных) жанров традиционного склада образуют комплекс рун так называемой «калевальской метрики». Единый метрический код и неотделимая от него система поэтико–стилевых приемов охватывают как эпос всех жанрово–тематических подвидов, обрядовую (свадебную) поэзию и необрядовую лирику, так и заговоры и заклинания. Заговоры могли отличаться по способу исполнения от обычного для рун пения, если их произносили напряженным по интонации речитативом, но некоторые из них, напротив, пелись. Данный устно–поэтический четырехударный размер аллитерационного тонического стиха с системной аллитерацией, напоминающий четырехстопный хорей, впервые предстал во всем своем богатстве в эпопее «Калевала» (1-е изд. 1835, 2-е 1849), которая являет собой свод изустных рун, подвергнутых составителем, Э. Лённротом, незначительной литературной обработке, но главное, объединенных сквозным сюжетом. Что касается аутентичного бытования рунопевческой традиции, кроссжанровое единообразие калевальской метрической организации, и шире, системы поэтико–стилевых средств традиционных стихотворных жанров следует считать исключительно ярким проявлением этнической самобытности карело–финского фольклора. Заговорные руны занимают особое место в устной жанровой системе, в особенности на уровне бытования локальных традиций, индивидуальных репертуаров и исполнительских династий, благодаря сильнейшей функциональной нагруженности вербальной магии во всех сферах традиционного народного быта карелов, финнов и ижорцев.

Заклинательная поэзия тесно переплетается с эпосом. Это проявляется в нескольких аспектах. Во-первых, бытовали так называемые «заклинания рождений», т.е. магические по прагматике и этиологические по смыслу мифические сюжеты: знание происхождения мыслилось как дающее власть над опасным / вредоносным предметом, субстанцией или хищным зверем (например, над нанесшим рану железом, огнем, зимней стужей, медведем). Во-вторых, героико–мифологические эпические сюжеты пронизаны магией и главным героям приписываются колдовские умения. При этом зачастую не просто косвенной речью сообщается о том, что герой прибег к произнесению (пению) заговоров с тем или иным результатом, но и сами эти заклинательные фрагменты включаются в текст. Так, в руне о поездке незваным на пяйвёльский пир Лемминкяйнен по пути умилостивляет заговором чудовищ, обычно гигантского змея, лежащего поперек дороги, или огненного орла, ожидающего на огненной березе, а по прибытии выпивает пиво со змеями, применив оберег от порчи, «подмешанной» в питье. Встречается заклинание стрелы «змееглазым лапландцем», целящимся в едущего по глади моря верхом на синем лосе Вяйнямёйнена в эпизоде ранения коня / лося, индуцирующем сюжет сотворения мира из расколотого яйца (водоплавающей) птицы, которое снесено на колено упавшего в море раненого героя. Заговоры тесно сопрягаются и со свадебной обрядовой поэзией, поскольку колдовские практики играли в традиционной карело–финской свадьбе важнейшую роль. Так что не только заговорно–заклинательные, но и все независимо от жанра устные руны калевальской метрики в той или иной мере неотделимы от традицонного мировоззрения карелов и финнов, которое можно считать «колдовским».

В заговорно–заклинательных рунах, как и в повествовательных жанрах калевальской метрики в изобразительности выделяются, с одной стороны, предметные детали фиктивного мира, и, с другой, визуальные «референты» сравнительных оборотов и метафорических уподоблений. Последние Ф.М.Селиванов на материале русского песенного эпоса определил как «образ сравнения–сопоставления» (ОСС) [2] . «Извне», т.е. при анализе текстов записей, почти невозможно судить, какой мерой достоверности, а какой – аллегорической условности наделялись в воображении рунопевцев предметно–изобразительные детали, как, например, одинаково часто встречающиеся и в эпосе, и в заговорах предметы вооружения (меч, копье, железные доспехи или железная изгородь).

Весьма регулярно фигурируют предметы вооружения героя в руне о поездке Лемминкяйнена незваным на пир в Пяйвёле, особенно в ее региональной редакции, бытовавшей в Беломорской Карелии. В первый раз герой просит принести ему военные доспехи, прощаясь с матерью перед отъездом. Изображение чаще не конкретизируется, просьба героя сводится к паре трафаретных двустиший, не считая обращения к матери, например, в варианте №704/SKVR [3] I.2, записанном А.А.Борениусом–Ляхтеенкорва 16 августа 1872 г. от Ийвана Архиппейнена из дер. Лиедма в окрестностях Келловараки (строки 14–17):[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

Стереотипная просьба может конкретизироваться за счет упоминания именно меча или копья и называния их определенных характеристик, например, в варианте №811/SKVR 1.1, записанном от Малание, жены Ийвана Прокконена из Войницы Борениусом в 1872 г. (строки 145–146):

Интересно, что среди рунопевцев Беломорской Карелии весьма часто конкретизировали «запрашиваемый» героем предмет как меч именно те из них, кто были известны среди односельчан как знающие ведуны, например, представители рунопевческой династии Хуовиненов из приграничной деревни Хиетаярви.

В варианте №712/1.1, записанном в 1872 г. от Фекли Йоухкимайнена из Пяаконниеми в окрестностях Кимасозера в варьировании предметной детализации в двух обращенных к матери просьбах героя принести вооружение ярко проявляется принцип «нарастания». Такой редкий предмет вооружения — огромное копье — предстает в повторной просьбе героя о воинском снаряжении, в строках 82–92. Копье изображено посредством гиперболы в сочетании с антитетическим сравнением и аттрибутивных украшающих образов животных, служащих ОСС для размеров оружия:[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

С очень близкими подробностями и согласно аналогичной сравнительной модели описано копье, которое принадлежит воину Теури в редких беломорско–карельских вариантах руны о неудачном морском набеге Ахти Саарелайнена в варианте №906, записанном Э.Лённротом от отца Лаури Теппинена в 1834 г.:

В Приладожье концепт меча реализуется в рамках отдельного сюжета героико–мифологического плана (выковывание меча Илмариненом), впрочем зафиксированного в единичных вариантах (SKVR VII.1. #640–654), из которых некоторые записи попросту фрагментарны. Формульно типизированная орнаментация изображаемого меча Вяйнямёйнена в варианте №652/VII.1, вернее фрагменте из 11 стихов, записанном Лённротом от неизвестного исполнителя из Иломантси, в подробностях поразительно точно совпадает с копьем из варианта Фекли:

Казалось бы, метонимическая (в понимании эпосоведа Дж.М.Фоули) [4] соотнесенность с идеальными представлениями «героического века» здесь неоспорима, неслучайно приверженцы историко–географического метода финской фольклористики на рубеже ХХ столетия усматривали здесь едва ли не поэтическое отражение археологических реалий времен военной демократии (которую они называли эпохой финских викингов). Но вот в приладожской региональной редакции Пяйвёльского пира в сцене прощания с матерью акцентируются скорее предметы одежды, чаще всего – вышитая матерью льняная рубашка, иногда, впрочем, и железная рубаха. Например, в варианте №781а/VII.1, записанном Ниеми от Ийваны Онойла из Суйстамо в 1906 году, Леминкяйнен напоминает матери (строки 46–47):

Однако применимость данной сентенции отнюдь не ограничена героико–мифологическими сюжетами, как и упоминаний о железных рубахах. В варианте приладожской «Похвальбы колдуна», записанной в Китее от неназванного рунопевца Лонкайненом в 1897 г. SKVR VII.3 #15 Эго рассказывает, как его собирала мать, опоясав «мужским поясом», снабдив каменным топором, острым мечом, копьем, дюжиной стрел. В строках 57–59 фигурирует трафаретная сентенция:

Назначение предметов вооружения — оберег против «завистей» других ведунов.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

Что же касается моделей метафорических уподоблений, то, учитывая единообразие метрического кода заговоров и эпических рун, не вполне ожидаемо, что и они — единообразны. Выделяются сравнения союзные (с союзами «как», «словно») и уподобления метафорические (это различные виды слитных сравнений, опирающиеся на специфичные в этноязыковом отношении падежи транслатива (превратительный) и эссива (состояния как результата превращения)).

Манифестирующиеся посредством падежей слитные сравнения почти неотличимы от метафор. Это можно видеть в заговорах «от завистей», в которых заговаривающий угрожает, что у того, кто «посмотрит с завистью», глаза пусть растекутся жиром и т.п.:

VII.3 #59 (запись собирателя Басилиера, 1884 г. от Ондрея Борисовича Ваннинена из окрестностей Сортавалы):

Поскольку вызванный завистью сглаз считали причиной как болезней, так и других неудач, данная константа весьма широко распространена, она встречается не только в заговорах от зависти, но и в лечебных (например, от зубной боли), и в заговорах на поднятие славутности–лемпи, как это происходит, скажем, в записи от Ваппу Калпий из Раутъярви на Карельском перешейке (SKVR XIII.3 #9987):[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

В приведенной записи заговора «на поднятие славутности» Ваппу Калпий, как и во многих других, мы сталкиваемся с образом «стрелы Лемпо» (здесь – злого духа), рисующегося как нечто предметное в своем магическом измерении – или же, наоборот, фигуративное (деталь, образно живописующая злобный взгляд завистливой соседки на красавицу?):

Стрелы в эпических, героико–мифологических рунах фигурируют весьма часто. Достаточно вспомнить сцену падения в море Вяйнямёйнена, едущего верхом на синем лосе / ужасном коне, который и оказывается сражен выстрелом коварного лапландца. В нескольких беломорско–карельских вариантах стрелу живописуют декоративные подробности, например, в варианте SKVR I.1 #17, записанном в 1877 г. А.Борениусом от Ийваны Иванайнена Рахунена из Писмалакши:

К этой сцене относится устойчивый по словесному оформлению заговор стрелы, например, в приведенном варианте это строки 34–35, следующие после обозначения действия в строках 30–31 и пары строк, вводящих прямую речь героя:

В заклинательной поэзии стрелы зачастую предстают не по отдельности, а в соединении с иными предметами вооружения. Все они входят в снаряжение ведуна. В заклинательном сюжете похвальбы колдовскими умениями (Kerskaussanoja) возможно развернутое повествование Эго о снаряжении «в путь», перед которым его собирала родная мать. В варианте SKVR VII.3 #15 снаряжение ведуна достойно эпического богатыря, снаряжающегося на войну. Оно включает отточенные стрелы, лук–самострел (каменный) и копье:

В уста матери ведуна вложены также развернутая сентенция о недопустимости «неадресного», говоря языком современной публицистики, применения перечисленного вооружения, и пояснения о его подлинном назначении, главное из которых – оберег от «колдунов» и от «завистей»:[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

В рунах весьма много сравнений, опирающихся на союзы.

Одно из выкристаллизовавшихся союзных сравнений регулярно, в подавляющем большинстве беломорско–карельских вариантов, относится к изображению разящего удара мечом в сцене единоборства Лемминкяйнена (или носящего иное имя незваного гостя) с противником (чаще хозяином или его сыном или даже дочерью!) в руне «Пяйвёльский пир». Устойчивость в нем присуща опорной подробности («срезал [голову], словно ботву у репы»), ОСС же в параллельных строках вариативны между собой и могут быть опущены.

в SKVR I.2 #772 Ийвана Икнатайнена Кархунена из Латваярви:

в SKVR I.2 # 789 (1871 г.) Хёкка–Петри из Суднозера, подтвержденном повторной записью 1877 г.:

Налицо вибрирование, «подвижность очертаний» этнопоэтических констант (В.М.Гацак). Само слово «меч» в строках, описывающих удар, обычно не присутствует, а подразумевается исходя из предыдущих действий вроде церемониального сравнения длины мечей, дающего обладателю более длинного право на первый удар. Таким образом, в этом эпизоде меч героя выступает как объект сравнительного уподобления, живописующего действие героя в кульминационный момент сюжета.

Союзные сравнения вполне возможны не только в эпосе, но и в заговорах практического назначения. Создается впечатление, что используя союзные сравнения, заговаривающий как бы пытается сделать желаемый характер действий наглядным. Это ярко проявляется в заговорах на остановку крови, широко бытовавших и в Беломорской Карелии, и в Приладожье. Данный образ предстает в них регулярно.

SKVR VII.3 #768, записан в 1874 г. в Уукунниеми:[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

SKVR VII.3 #772 от Хелены Холопайнен 62 лет из Койвуселька в окрестностях Импилахти, записан Лангиненом

Как можно видеть, константность в них присуща первой формульной строке, «стой, кровь, словно стена», оказывающейся опорной. Данная строка отмечена аллитерацией первого и последнего слов.

Таким образом, рунам калевальской метрики присуща кроссжанровая и тем более не лимитированная сюжетно представленность устойчивых, несмотря на микроварьирование, фрагментов текстуры. Кроме словесной совпадаемости, которая чаще ограничивается устойчивостью опорной строки, в том числе лексической, при вариативности (возможности опущения / добавления или замены иными сходными по смыслу, не говоря уже о перестановке порядка следования) строк, прикрепляемых к опорной синтаксическим параллелизмом, таким фрагментам присуща свого рода устойчивость визуального кадра, того, что американский эпосовед М.Нэйглер назвал «довербальным гештальтом» [5] . Устойчивость визуального кадра может иметь кроссжанровой характер для мелкой подробности (сочащиеся из глаз завистника / из сцепившихся хомутов саней кровь, жир и т.п.). Это еще более подчеркивает употребимость одного и того же образа (в частности, меча, копья или стрел) в эпосе и в заговорно–заклинательных рунах. Более того, обнаруживается перекрестное наложение фонда изобразительных референтов (ОСС по Ф.М.Селиванову) и объектов сравнения. Меч может служить ОСС для остановки (желательной для заговаривающего) крови, но удар мечом изображается посредством сравнительной фигуры в эпическом эпизоде поединка.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

• [1] Гацак В.М. Пространства этнопоэтических констант // Народная культура Сибири. Омск, 1999. С.109–110.
• [2] Селиванов Ф.М. Художественные сравнения русского песенного эпоса: Систематический указатель. М., 1990. С.6.
• [3] Здесь и далее SKVR: Suomen kansan vanhat runot (toim. A.R.Niemi): SKVR I. VIENAN LAANIN runot. 1. (1908); 2. (1917); 3–4.1. (1919); 4.2. (1921); SKVR VII. RAJA – ja POHJOIS–KARJALAN runot. 1. (1929); 2. (1931); 3 (1931); SKVR XIII. ETELA–KARJALAN runot (toim. V. Salminen): 1; 3 (1939); 4 (1945).
• [4] Foley Y. The Singer of Tales in Performance. Indiana University, 1995.
• [5] Nagler M. Oral Literature and the Formula. University of Michigan, 1976. P.74.