Электронная библиотека
публикации о музее-заповеднике «Кижи»

Есть краеведы, но нет краеведения [1]

стр. 138«Для краеведения то, что теперь называем „37-м годом“, наступило еще в 1929–1930 гг.» [2] , – это изречение видного историка краеведческого движения в России С.И.Шмидта фактически стало крылатым и вряд ли кто-либо смог бы поставить его справедливость под сомнение. При этом велико разочарование исследователя, желающего подробно проследить механизмы «укрощения» краеведов со стороны советских властей. Ес-ли специальная литература единогласно говорит о «закрытии» краеведческих обществ в конце 1920-х – начале 1930-х гг. или о всплеске «дел краеведов» в тот период, то сложно найти детальные исследования о конкретных обстоятельствах этих закрытий и дел [3] , и многое остается, если не неизученным, то несказанным. В этом отношении историки краеведческого движения очень обязаны отдельным исследователям, раскрывшим детали нападений партийного руководства на научные общества некоторых регионов, в первую очередь Костромского и Воронежского [4] , но, повторяю, таких работ удивительно мало в сравнении с размахом краеведения первой трети ХХ в. Причины столь осторожной оценки трагического перелома в культурной жизни страны весьма понятны, принимая во внимание относительную недавность рассмотренных событий (всего 2–3 поколения), особенности историографической работы в узком контексте российской провинции (где все знакомы) и медленно – но верно – исчезающее психологическое наследие советских порядков.

Тем не менее кажется, что общая реконструкция этапов борьбы сталинского режима против краеведческого движения представляет интерес для понимания условий и причин подавления гражданского общества в СССР, последствия которого дают о себе знать и до сих пор. Мы увидим, что как со стороны властей, так и со стороны краеведов, имело место настоящее противостояние «своих» «чужим». Предлагаю сначала рассмотреть, в чем принципиально были несовместимы краеведческие организации и установившийся с конца 1920-х гг. тоталитарный режим; затем попытаюсь проследить стратегию атаки против краеведов и ее результаты.

После XV съезда ВКП(б) и окончательного разгрома оппозиции Сталину в 1927 г. в политической истории СССР открылась новая страница, что не могло не иметь серьезных последствий и для общественной структуры страны. Первое, что приходит на ум, это, конечно, попытка построения социалистического общества и связанное с ней объявление войны всем «бывшим». Советскому правительству казалось, что оно сможет теперь обходиться без сотен и тысяч специалистов, получивших образование до Октябрьского переворота и так много сделавших для вывода СССР из глубокого послереволюционного кризиса. Началась пора первых громких процессов против «врагов» системы, таких как Шахтинский процесс (весной 1928 г.) или «Дело Промпартии» (осенью 1930 г.). В то же время велось беспощадное нападение на академиков в рамках печально известного «академического дела». В таких условиях краеведческие общества, тем более те из них, которые были созданы до 1917 г., не могли не привлекать внимания новых властей, так как они находились на стечении трех основных фронтов (об этом далее) сталинского наступления на российскую общественность.

Но стоит для начала подчеркнуть размах краеведческого движения в конце 1920-х гг.: по данным Центрального бюро краеведения в 1927 г. в одной РСФСР насчитывалось 486 краеведческих организаций, в рамках которых трудилось 27 495 краеведов [5] .[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

Во-первых, дело в том, что основная часть краеведов посвятила себя делу краеведения именно потому, что таким образом они смогли продолжать свою научную деятельность, не имея никаких отношений с государственными структурами новой, большевистской России – что, в свою очередь, как бы парадоксально это ни звучило, во многом и объясняет краеведческий бум 1920-х гг., получивший в историографии название «золотого десятилетия» краеведения. Тот факт, что научный мир российской провинции смог самоорганизоватьсястр. 139 без какого-либо вмешательства со стороны Москвы (т.е. оставаться между «своими») связан, прежде всего, с личностью самих краеведов. Всех их объединяет несколько отличительных биографических черт, в первую очередь, их «социальное положение»: большинство из них были представителями или детьми представителей духовенства, мещанства, дворянства или царской администрации – иными словами, представителями чуждого элемента в советском обществе. Это подтверждается характером нападений на краеведов в местной прессе в 1929–1930 гг., например, в Костроме: «Долгие годы жили мирно и тихо, как в „святой обители“, научные и технические работники Костромского госмузея и научного общества. <…> Кто же работает здесь в музее?

Слободская – дочь бывшего палача пристава – секретарь научного общества, Полянская – дочь штабс-офицера, работает на этнологической станции, Пауль – духовная личность, Китицина (так в оригинале – С.П.) – тоже чиновничьего происхождения, жена снятого научного работника Смирнова, чуждого современности во всех отношениях <…>» [6] . То же самое повторялось и в других городах, порой еще более агрессивным тоном:

«Устав УОЛЕ не предусматривает работы членов в части пропаганды социалистического строительства и пронизан бесклассовыми установками, создающими возможность работать безнаказанно не только лицам с чуждой идеологией, но явно антисоветским элементам <…>. В состав правлении избран бывший белый офицер Хандрос (так в оригинале – С.П.) <…> он и до сих пор работает ученым секретарем УОЛЕ» [7] . Подавляющее большинство видных краеведов «золотого десятилетия» были действительно чуждыми идеологическим приоритетам партии и, повторяю, именно поэтому и подняли краеведение на такой высокий уровень.

Второй фактор: краеведы не соответствовали новому духу времени не только по своим биографическим данным, но и по роду своей деятельности как таковой. Краеведение, как научная деятельность и как метод, обрело свою методику эмпирическим путем, усилиями свободных людей в российской провинции, вдали от политической сферы. Краеведы сами выбирали поля своей научной деятельности в зависимости от своих личных интересов – сегодня нам это кажется естественным условием успешной и плодотворной работы, но такой подход никак не мог идти в ногу со сталинской культурной политикой, направленной исключительно к социалистическому строительству. Обзор краеведческой литературы 1920-х гг. показывает, что излюбленными темами трудов провинциальных ученых являлись науки о природе (геология, зоология, ботаника, и т.д.) и гуманитарные науки (этнография, фольклористика, антропология, история, археология, библиография): этим вопросам посвящаются, например, 75% всех статей, изданных в «Трудах Костромского научного общества по изучению местного края» между 1914 и 1929 гг. Изучение природных ресурсов и экономики региона оставалось на третьем плане, несмотря на то, что наблюдается увеличение количества таких работ к концу десятилетия. «Великий перелом» существенно изменил ситуацию, поставив на первом месте «полезные» для страны науки. Начиная с 1928 г., научный мир России оказался разделенным на две части: люди, занимающиеся по-лезным делом, с одной стороны, и люди, занимающиеся «академическими науками», с другой [8] . Последний термин вскоре стал чуть ли не ругательным, большинство краеведов оказались заклеймены им и отправлены навсегда в ряды «чужих», занятых «гробокопательством» и «тоскующих по самодержавию» [9] .

Третья причина несовместимости краеведения со сталинским строем относится к самой сути краеведческой деятельности. Сталинская политика была устремлена к нивелированию во всех областях жизни: власти всеми силами пыталась истребить всякие проявления особенности, будь они географическими или культурными. Напротив, в чем же суть краеведения, если не в том, чтобы выявить, изучить и сохранить для будущих поколений именно местные особенности? Будучи живым символом местной идентичности, каждый отдельно взятый краевед представлял из себя серьезную угрозу для целостности всего Советского государства.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

Несмотря на то что, в отличие от Франции и Германии, например, российские краеведческие общества и музеи никогда не были центрами «регионалистических» требований, они могли бы стать таковыми со временем в результате гипотетического «возвращения к истокам» советского населения под напором многочисленных сталинских наступлений: такую возможность власти не могли допустить.

Таким образом, краеведческое движение в целом было объявлено окончательно «чужим». Как исходит из официального доклада 1930 г., оно даже не подлежало преобразованию, а только подчинению: «Нынешнее изолированное [10] положение краеведческого движения дольше нетерпимо. <…> Могут ли мирно уживаться отщепенцы старого мира в одной организации с людьми революции? Конечно, нет. <…> В период развернутого социалистического наступления мы не можем оставить в стороне огромную организацию. Надо присмотреться, что там делается. Надо овладеть и возглавить краеведческое движение» [11] .

стр. 140Немыслимая в контексте сталинизма творческая свобода краеведов не могла развиваться дальше безнаказанно. Уже с середины 1920-х гг. были предприняты первые попытки подчинения краеведения. После этого, ближе к началу 1930-х гг., была задумана на уровне всей страны поэтапная стратегия уничтожения движения.

В первое время, с конца 1924 г., власть на Второй всесоюзной конференции по краеведению «рекомендовала» всем организациям страны «сконструировать» свои правления «не только из членов наиболее активных работников <обществ>, но и из представителей советской общественности почти на половинных началах» [12] . Эта первая попытка внедрения партийцев в научные общества была обречена на провал. Если в таких официальных – государственных – учреждениях, как университеты, установление с 1923 г. квот идеологически приемлемых людей (т.е., с точки зрения Кремля, «своих») не заставило ждать сближения с ориентациями режима, то в случае краеведческих обществ так дело не пошло. Мало того, что среди провинциальных коммунистов нашлось крайне мало достойных кандидатов на руководящие должности в научных организациях, но и сами принципы работы краеведческих обществ исключали вмешательство извне. Краеведы хорошо работали потому, что они работали со своими.

Поняв бесполезность такого «мягкого» подхода, в конце десятилетия власти предприняли более решительные шаги. К краеведам была применена опробованная стратегия нападения, состоящая из восьми этапов: 1 – контроль (ревизия) со стороны политических властей; 2 – установление «народного» надзора над проверяемым учреждением, обязательно предварительно объявленным не соответствующим требованиям; 3 – разжигание агрессивных кампаний в прессе против данного учреждения; 4 – замена его руководителей коммунистами, пусть и неспособными; 5 – разрушение внутри Общества личных симпатий между краеведами; 6 – передача всего дела органам ОГПУ, располагающим готовым сценарием обвинения; 7 – обвинение и удаление сопротивляющихся личностей, освобождение других, таким образом обреченных на молчание; 8 – закрытие Общества. Данная стратегия применялась властью во многих городах России, она также применялась на самом высоком уровне – именно по этому плану была «преобразована» Академия наук СССР к 1931 г.[текст с сайта музея-заповедника "Кижи": http://kizhi.karelia.ru]

Как видим, эта стратегия «советизации» краеведческого движения на самом деле сводится к одной простой мере, а именно к насильственному внедрению чужих элементов в организм, умеющий работать только со своими.

В одном, по крайней мере, сталинская риторика была права: в большинстве своем, краеведы действительно были представителями старого, чужого мира – мира, в котором человек оставался хозяином своего творческого пути, выбора своих интересов и соратников, в котором он имел право любить свою маленькую родину и поделиться этой любовью с другими. Сталинский блицкриг против краеведения нанес едва ли по-правимый урон памяти российской провинции, идентичности россиян в целом. А в условиях сегодняшней России, для современных краеведов 1920-е гг. – это не только «золотое десятилетие», но и навсегда потерянный рай.

• [1] Из письма Солигаличского краеведа И.В.Шумского, находившегося тогда в ссылке, бывшему председателю Костромского научного общества по изучению местного края В.И.Смирнову, 8 октября 1934 г. Цит. по: Сизинцева Л.И. Переписка В.И. Смирнова как источник по истории «уездного краеведения» 1920-х гг. // Мир источниковедения (Сборник в честь Сигурда Оттовича Шмидта). М.; Пенза, 1994. С.340.
• [2] Шмидт С.О. Краеведение в научной и общественной жизни России 1920-х годов // Шмидт С.О. Путь историка. Избранные труды по источниковедению и историографии. М., 1997. С.166.
• [3] Довольно лаконично, например, упоминается закрытие Уральского общества любителей естествознания в подробном труде Л.И.Зориной об истории этой организации. См.: Зорина Л.И. История Уральского общества любителей естествознания. Екатеринбург, 1996.
• [4] Речь идет о работах Л.И.Сизинцевой о Костромском научном обществе по изучению местного края и А.Н.Акиньшина о Воронежских краеведах.
• [5] Краеведные учреждения и их работа. Л., 1927 (Бюллетень III Всерос. конф. по краеведению; №2–3); По данным доклада В.Карпыча, опубликованного 12 авг. 1930 г. в «Известиях», количество краеведов в РСФСР достигало 78–80 тыс. человек.
• [6] Рольский. Откройте форточку в музее – довольно мертвечины // Северная правда. Кострома, 1929. 8 дек. №290. С.4.
• [7] Из доклада комиссии УралОНО о вопросе перерегистрации Уральского общества любителей естествознания (1929). Цит. по: Махонина О.Ф. Из истории закрытия Уральского общества любителей естествознания // Вопросы культуры. Екатеринбург, 1997. Вып.1. С.142.
• [8] Нельзя в этой связи не упоминать атаки против Академии наук в рамках «академического дела». См.: Pernette C. Être académicien sous Lénine et Staline // Les académies en Europe XIX e -XX e siècles. Paris, 2008. P.89–103.
• [9] Против вредительства в краеведческой литературе. Иваново, 1931. С.23.
• [10] Читать «независимое» (С.П.).
• [11] Карпыч В. О краеведческом движении // Известия. 1930. 12 авг. С.3.
• [12] Цит. по: Отчет о деятельности Костромского научного общества за 1925 год. Кострома, 1926. С.4.