Электронная библиотека
публикации о музее-заповеднике «Кижи»

Исследование выполнено при поддержке госконтракта 14.740.11.0229 в рамках реализации ФЦП «Научные и научно-педагогические кадры инновационной России» (тема «Современная русская деревня в социо- и этнолингвистическом освещении»).

стр. 505Одной из семантических универсалий, свойственных и русскому, и финно-угорским, и другим языкам, является использование анатомической метафоры в географической терминологии. В настоящей статье рассматриваются севернорусские географические термины, образованные метафорически от названий частей тела человека и животных, а также такого же рода термины, зафиксированные в прибалтийско-финских и коми языках. Тем самым определяется в сопоставлении общность и специфика реализации модели в языковом пространстве Европейского Севера России. Целью сопоставления является выявление в севернорусских говорах заимствованных географических терминов, имеющих в своей основе финно-угорскую анатомическую модель, в том числе калькированных слов, а также тех лексем, которые представляются реализующими интересующую нас модель, но имеют другие истоки.

1. Наиболее известной и изученной является модель ‘глаз’ > ‘окно воды в болоте’ (русск. [1] глаз, глазина, глазник, глазовина, глазок, глазун ‘окно воды в болоте’ [КСГРС; СРНГ 6, 187–188] ~ фин. silmänne ‘родник, ключ; окностр. 506 в болоте’, silmäke, silmäkkö ‘омут, окно в болоте’, silmäs ‘ключ, родник в болоте’ при silmä ‘глаз’ [SKES, 1026], вепс. süumlähte, siĺmĺähte ‘окно в болоте’ при süum, siĺm ‘глаз’ [СВЯ, 535–536], коми му син ‘окно на болоте, трясина; родник, ключ’ при син ‘глаз’ [ССКЗД, 336]). Семантически с приведенными выше фактами соотносится также севернорусское зрячая вода ‘вода, выступившая на поверхность болотистой почвы’ [КСГРС]. Если ранее мы полагали, что эта модель представляет собой семантическую универсалию [2] , то теперь считаем, что при универсальности модели в целом, на русской территории она является калькированной с финно-угорского оригинала. В пользу этого свидетельствует как география (исключительно севернорусская), так и то, что слово глаз получило анатомическое значение достаточно поздно [ЭССЯ 6,117; Фасмер 1,409–410], а общеславянское око подобную модель не реализует ни в русском (за исключением единичных фиксаций, которые также могут быть очень поздними: очина [КСГРС]), ни в других славянских языках, что позволяет рассматривать модель как позднюю локальную инновацию. О калькировании свидетельствует и то, что соответствующие финно-угорские термины служат источником прямого заимствования: чильма, чельма ‘окно воды в болоте’, характеризующееся прибалтийско-финским вокализмом, но саамским консонантизмом (ср.: саам. норв. čalbme, кильд. čalm ‘глаз’) [3] ; сюмелятка, сюмлятка ‘окно воды в болоте’ (< вепс.) [4] . В качестве реализации той же модели в русском языке можно было бы рассматривать зенка, зинка ‘окно воды в болоте’, ‘топкое место на болоте’ [КСГРС], если сравнивать их с зенки ‘глаза’. Однако, учитывая связь русского слова с зиять, зевать [Фасмер 2,94], можно считать географическое значение не метафорическим, а параллельным. В то же время с ориентацией на географию (Кичменгско-Городецкий район Вологодской области) следует предполагать и возможность заимствования из коми син ‘глаз’ и дальнейшую аттракцию к русскому зенки, ср.: синки ‘глаза’ [СРНГ 37, 334], которое сопоставляется с тем же источником [5] . Неясно, с антропо- или зоометафорой мы имеем дело, но некоторые лексические факты (фин. häränsilmä ‘воронка (водоворота)’, буквально «бычий глаз» [ФРС, 142]) и данные топонимии (Петуший Глаз, яма в лесу; Окуньковые Глазки, оз. и др.) указывают на зоологические истоки.
2. Не менее известен и семантический переход ‘нос’ > ‘мыс’, локализованный только на Европейском Севере России (русск. нос, носок, носовина, носырь ‘мыс, излучина реки’ [КСГРС; СРНГ 21, 285, 292] [6] ~ фин. niemennenä, niemennokka ‘оконечность мыса’ [ФРС, 399] при nenä ‘нос’ [ФРС, 398], nokka ‘клюв; нос’ [ФРС, 403], вепс. ńоk, карел. ńokku ‘нос, клюв’, ‘мыс’ [СВЯ, 364; ПФГЛ, 65], карел. niemennenä ‘оконечность мыса’ при nenä ‘нос’ [Макаров СКЯ, 225]), коми ныр ‘нос, клюв’, нырд ‘излучина реки’ [КРС, 471–472]. Локализация метафорического термина нос на территории Русского Севера, изолированность его в славянском ареале при наличии модели в большинстве финно-угорских языков, пограничных с севернорусскими диалектами, заставляют согласиться с предположением Э.М.Мурзаева о том, что «появление в северных областях СССР термина нос в значениях ‘мыс’, ‘выступ горы’, видимо, нужно связывать с семантическим заимствованием поморами из финно-угорских языков» [Мурзаев, 396].
3. Модель ‘гребень, грива’ > ‘возвышенность’ является универсальной, ср. русск. гребень, грива. Аналогичные данные обнаруживаются и в прибалтийско-финских языках: карел. harja, harju ‘вершина, гребень (горы); холм, гора; песчаная отмель’, ливв. harju ‘возвышение, верхушка чего-либо (напр., горы, борозды)’, фин. harja ‘вершина, гребень горы’, harju ‘песчаная отмель, низкий горный кряж’ [ПФГЛ, 27] производны от карел. harja, ливв. harju, вепс. harj, фин. harja ‘грива (лошади)’, ‘щетина (свиньи)’, ‘гребень (петуха)’ и т.п. [SKES, 58]. Прибалтийско-финские лексемы послужили источником русск. гарьё ‘плоский берег, видимый с моря’ [Фасмер 1,396]. Не исключено также аттракционное воздействие перечисленных слов на семантику русского гарь ‘выгоревшее место’, у которого на Русском Севере фиксируется значение ‘возвышенное сухое лесное место’ [КСГРС]. С прибалтийско-финскими лексемами связано записанное в Верхнетоемском и Пинежском районах Архангельской области слово халья ‘бугор, возвышенность’, ‘островок на болоте’, ‘массив строевого леса’ [КСГРС] [7] , вологодское и костромское хорь ‘мыс на реке’, ‘песчаный островок на реке’ ‘ягодник, сенокос, поляна’, хорьки ‘плавающие острова’, ‘кочки’ [КСГРС] [8] : халья и хорь в лексике и субстратной топонимии Русского Севера являются рефлексами вариантов одной и той же лексемы, заимствованной в разное время из разных родственных прибалтийско-финских языков. В топонимии Русского Севера зафиксирован топоним Петушьи Гребешки, реализующий ту же модель и, возможно, являющийся калькой, так как в целом модель признается вепсской [9] .
4. Модель ‘пузо, брюхо’ > ‘топкое место’ представлена единичными фактами, которые локализуются только на территории Европейского Севера России: русск. пузо ‘участок пожни, где бьют ключи’ [КСГРС], карел. l’ehmänpöččö ‘коровье брюхо’, ‘топкое место, зыбун’ (где l’ehmä ‘корова’, pöččö ‘брюхо’) [Пунжина СКЯ, 133], ср. также пермское пузан ‘заглохшее озеро, заросшее растительностью, трясина’ [СРНГ 33,113]. Наличие анатомической модели оказалось существенным при интерпретации лексемы бачина ‘топкое место’ [КСГРС]: ввиду фиксации бачина ‘живот человека, животного; брюхо’ [КСГРС] (< приб.-фин., ср. фин. vatsa ‘внутренности, внутренние органы, сердце’, карел.-ливв. vat't'š'a, vat'š'a, vatša ‘живот, матка, сердце; душа’, люд. vat'š', vat'š' ‘живот, матка’, вепс. vats ‘то же’ [SKES, 1677; SSA 3, 419]) это слово следует этимологически интерпретировать не в связи с географическим термином бочаг, бачаг, который сопоставляется с саам. ин. vuačču ‘длинное, узкое болото или залив’, норв. vuoč'čo ‘болото, которое образуется водой текущего ручья’ [SKES, 1825], vuoččo ‘болото, которое образуетсястр. 507 при понижении уровня воды в ручье (при пересыхании ручья)’ [KKLS, 1072], сонг. vuätš ‘узкая полоса болота’ [KKLS, 774] [10] , а рассматривать как метафору [11] .
5. Только в русском языке представлена модель ‘кишка’ > ‘канава, излучина реки’, ср., например, русск. кишка ‘извилина, излучина реки’, ‘глубокая длинная канава’ [СРНГ 13,250]. Возможность существования той же модели в финно-угорских языках подтверждается русск. сюлья ‘ручей’ [КСГРС], которое < коми сюв, основа сювй – ‘кишка’, имеющему в эловых диалектах форму сюл и соответствующему удм. сюл при общеперм. *s'ul ‘кишка’ [КЭСК] [12] .
6. Некоторые лексемы севернорусских говоров внешне выглядят как реализующие анатомическую метафору, однако таковыми не являются. Одна из них – кости ‘подводные камни’ [СРНГ 15,87], ср. костливый ‘усеянный опасными для судов мелями, камнями (о береге, море и т. п.)’ [СРНГ 15,76]. Притом, что модель ‘кость’ > ‘скала, камень’ возможна, ср. в древнескандинавской поэзии «голову называли „небом“, пальцы – „ветвями“, воду – „кровью земли“, камни и скалы – „костями“» [13] , однако на Европейском Севере России эта модель не находит подтверждения, а форма и семантика приведенного слова наилучшим образом объясняются как заимствование из приб.-фин., ср. фин. koste ‘мыс, вдающийся в порог или в реку, который часть воды отводит в прилежащий заливчик’, ‘встречное течение’, kosteranta ‘место на берегу, защищенное от ветра’ [SSA 1,410]. Аналогичным образом в качестве анатомической метафоры может рассматриваться зафиксированный в Приморском районе Архангельской области термин балда ‘возвышенность, холм с плоской вершиной на берегу реки’ при учете отмеченного там же балда ‘голова’ [КСГРС]. Однако предпочтительнее здесь видеть заимствование, ср.: фин. palle, palte ‘склон, откос, косогор; береговой обрыв’, карел., люд. palte ‘склон, откос’, вепс. paute, paude, poude ‘склон, косогор’ [SSA 2,302], саам. puolta ‘склон горы’ [SSA 2,304], к тому же переход ‘голова’ > ‘возвышенность’ не подтверждается другими данными.

Анатомическая метафора в географической терминологии русского и финно-угорских языков, конечно же, не исчерпывается рассмотренными лексемами, но представляется, что и приведенные выше материалы позволяют увидеть, насколько тесно переплетены в севернорусских говорах «свои» и «чужие» элементы.

• [1] В статье приняты следующие сокращения. 1. В названиях языков и диалектов: вепс. – вепсский, ин. – диалект Инари саамского языка, карел. – карельский, кильд. – кильдинский диалект саамского языка, ливв. – ливвиковский диалект карельского языка, люд. – людиковский диалект карельского языка, норв. – норвежский диалект саамского языка, общеперм. – общепермский, праслав. – праславянский, приб.-фин. – прибалтийско-финские языки, русск. – русский, саам. – саамский, сонг. – сонгельский диалект саамского языка, удм. – удмуртский, фин. – финский, эст. – эстонский. 2. Словари и источники: КРС – Коми-русский словарь. М., 1961. КСГРС – Картотека Словаря говоров Русского Севера (хранится на кафедре русского языка и общего языкознания Уральского университета). КЭСК – Лыткин В.И., Гуляев Е.И. Краткий этимологический словарь коми языка. Сыктывкар, 1999. Макаров СКЯ – Словарь карельского языка (ливвиковский диалект) / Сост. Г.Н. Макаров. Петрозаводск, 1990. Мурзаев – Мурзаев Э.М. Словарь народных географических терминов. М., 1984. Пунжина СКЯ – Пунжина А.В. Словарь карельского языка (тверские говоры). Петрозаводск, 1994. ПФГЛ – Мамонтова Н. Н., Муллонен И. И. Прибалтийско-финская географическая лексика Карелии. Петрозаводск, 1991. СВЯ – Зайцева М.И., Муллонен М.И. Словарь вепсского языка. Л., 1972. СРНГ – Словарь русских народных говоров. М.; Л., СПб., 1965. Вып.1. ССКЗД – Сравнительный словарь коми-зырянских диалектов. Сыктывкар, 1961. Фасмер – Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. М., 1964–1973. Т.1–4. ФРС – Финско-русский словарь. Таллинн, 1998. ЭССЯ – Этимологический словарь славянских языков. М., 1975. Вып.1. KKLS – Itkonen T.I. Koltan- ja Kuolanlapin sanakirja. I–II. Helsinki, 1958 (LSFU, XV). SKES – Suomen kielen etymologinen sanakirja. Helsinki, 1958–1981. O.1–7. (LSFU, XII). SSA – Suomen sanojen alkuperä. Etymologinen sanakirja. Helsinki, 1992–1995. O.1–3 (SKST 556).
• [2] См.: Теуш О.А. Взаимодействие языков Европейского Севера России в сфере географической лексики // Локальные традиции в народной культуре Русского Севера: Материалы IV Междунар. науч. конф. «Рябининские чтения-2003», Петрозаводск, 15–19 сентября 2003 г. Петрозаводск, 2003. С.345.
• [3] Подробнее см.: Матвеев А.К. Русск. диал. чильма // Этимология русских диалектных слов. Свердловск, 1978. С.54–61.
• [4] Субботина Л.А. Заимствования в географической терминологии Белозерья: Дис. … канд. филол. наук. Свердловск, 1984. С.48. Рукопись.
• [5] Мызников С.А. О лексике коми происхождения в севернорусских говорах // Лексический атлас русских народных говоров (Материалы и исследования). 2010. СПб., 2010. С.302.
• [6] Подробнее об истории географического термина нос см.: Богатова Г.А., Дерягин В.Я., Романова Г.Я. Славянская историческая лексикография и проблемы региональной характеристики слова // Славянское языкознание. IX Международный съезд славистов. Киев, сентябрь 1983 г. Доклады советской делегации. М., 1983. С.27–29.
• [7] Редко фиксируемые значения ‘пустое, лишенное растительности место’, ‘пожарище’ [КСГРС] вряд ли позволяют относить лексему к дериватам праслав. *chal-/*chol- с исходным глагольным значением ‘чистить’, ‘стричь, резать’ [ЭССЯ 8:61].
• [8] М.Фасмер вслед за Я. Калимой возводит севернорусское хорь ‘островок на реке, мель’ к фин. kari ‘морской утес, песчаная мель’, карел. kari ‘перекат, куча камней, риф’, эст. kari ‘риф, утес’ [Фасмер IV,270]. На наш взгляд, семантика апеллятивного заимствования лучше объясняются из того же источника, что и русcк. халья. Об этимологии халья и хорь см. подробнее: Кожеватова О.А. К вопросу об отражении прибалтийско-финской географической терминологии в диалектной лексике и топонимии Русского Севера // Ономастика Карелии: Проблемы взаимодействия разноязычных ономастических систем. Петрозаводск, 1995. С.51–52; Teush O.A. Finnic Geographical Terminology in the Toponymy in Northern Russia // Onomastica Uralica IV: Borrowing of Place Names in the Uralian Languages. Debrecen; Helsinki, 2007. P.121–122.
• [9] Муллонен И.И. Очерки вепсской топонимии. СПб., 1994. С.32.
• [10] Так сделано в: Мищенко О.В., Теуш О.А. К этимологии русск. диал. бочаг // Русская диалектная этимология: Материалы IV Междунар. науч. конф. Екатеринбург, 22–24 октября 2002 года. Екатеринбург, 2002. С.48–51.
• [11] См. подробнее: Материалы для словаря финно-угро-самодийских заимствований в говорах Русского Севера. Екатеринбург, 2004. Вып.1. С.71–72.
• [12] Этимологию см. в: Теуш О.А. Новые данные о заимствованиях из коми языка в географической терминологии Русского Севера // Этимология. 2003–2005. М., 2007. С.232.
• [13] Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. М., 1984. С.41.